«Ничего себе по-доброму!» – мысленно возмутился я. Что же, интересно, тогда недоброе? Пуля между глаз? Впрочем, я – человек покладистый. Рыжему была предложена чистая правда, которой он пренебрег. Значит, получит порцию вранья.

– Ладно, знаю, – сказал я со вздохом.

– Адрес! – немедленно потребовал мордоворот. Надо же, какой настырный! Не терпится ему.

– Я знаю только посредника… Там такая конспирация… – пробормотал я. Посредник – это убедительно. Если бы я сейчас же, обливаясь горючими слезами, выдумал им адрес Лебедева, это было бы слишком просто. И неправдоподобно.

– Адрес посредника? – стал дожимать меня обрадованный Рыжий. Ему казалось, что дело пошло. Плохо ты знаешь, дорогой, Макса Лаптева.

– Улица Большая Черкизовская, – сказал я после десятка секунд видимых колебаний. Ровно столько должен колебаться честный человек, которому под дулом пистолета предлагают заложить своего ближнего. – Номер дома не помню, но могу показать…

– Поехали! – скомандовал рыжий мордоворот мордовороту белому. Не знаю уж, о чем думал Рыжий те тридцать пять минут, которые мы потратили, чтобы добраться до Б. Черкизовской. Зато могу точно сказать, о чем думал в эти минуты я сам. Полагаете, о смысле жизни? Черта с два!

Я думал о старом завистнике господине Бредихине, гадая лишь об одном: заряжает ли он свою двустволку или нет?

Ни с того ни с сего Константин Устинович вспомнил стишок:

А из нашего окна – Площадь Красная видна.

Он не мог вспомнить ни автора, ни название стихотворения, и уж тем более он не был в состоянии припомнить, как стишок звучал дальше. Это его сначала раздражало, потом бесило и, наконец, совсем выбило из колеи – так что он потерял нить разговора, перестал прислушиваться и только, как заведенный, повторял про себя: А из нашего окна… А из нашего окна… А из нашего… Что же там дальше, черт побери?! Отчаявшись, он бросил взгляд на окно, словно где-то там могла скрываться подсказка. Однако из этого кабинета не то что площадь – даже узенькую полоску ноябрьского неба невозможно было увидеть в принципе. Окно было наглухо занавешено официальными кремовыми шторами и запечатано двойными рамами с тонированным бронебойным стеклом. Федорчук клялся и божился, что стекла выдержат чуть ли не прямое попадание управляемой ракеты, но, конечно, врал: знал, что на стариков никакой дурак не позарится, а специально в целях технического контроля никто уже не станет проверять оконную броню на прочность, тем более таким идиотским образом. Константин Устинович не любил Федорчука (груб, суетлив, неугомонен) и втайне надеялся, что рано или поздно живчика уберут из Комитета. Как – неважно и куда – тем более неважно, хоть в МВД. Иногда Константину Устиновичу даже мечталось, что однажды какой-нибудь пацан из роты кремлевской охраны, выпив лишнего, засадит каменюгой в окошко с кремовыми шторами. Константин Устинович почти не сомневался, что федорчуковская броня окажется обычным советским барахлом и что десятки, а может быть, сотни красивых осколков запутаются в шторах, а может быть, каменюга снесет к чертям собачьим и шторы, и он, член Политбюро Константин Устинович Черненко, увидит в образовавшемся проеме голубовато-серую полоску неба и, если повезет, даже кусочек Красной площади, хотя, впрочем, он сам не имеет понятия, выходит ли это окошко на Красную площадь. И вообще – выходит ли туда хоть одно окошко в этом проклятом здании с кремовыми шторами. «Но у кого-то ведь выходит! – с внезапным отчаянием подумал Черненко. – Кто-то ведь написал этот поганый стишок! И эта сволочь может в любой момент подойти к окну и смотреть, смотреть сколько душе угодно. Даже форточку, наверное, может открыть, гадина!…»

Видимо, отчаяние, охватившее вдруг Константина Устиновича, каким-то образом отразилось на его лице, поскольку Андропов неожиданно запнулся и, недовольно морщась, проговорил:

– Товарищ Черненко, вы, я вижу, с этим не согласны?

Константин Устинович мгновенно очнулся. Он понятия не имел, о чем именно только что говорил Андропов, но сработали рефлексы, и он ответил чисто автоматически, ни секунды не раздумывая:

– Что вы, Юрий Владимирович! Я полностью с вами согласен…

Лицо Андропова разгладилось.

– Что ж, тем лучше, – произнес он. – Значит, мы начнем экстренное заседание, не дожидаясь Леонида Ильича… Он ведь знает о происшествии, да?

– Ему сообщили, – подал голос кто-то сбоку, кажется, Капитонов.

– Вот и хорошо, – кивнул Андропов и, тут же спохватившись, добавил: – То есть, конечно, ничего хорошего! Происшествие настолько серьезно, что мы обязаны незамедлительно принять решение. Это ведь не шутки, безопасность всей столицы под угрозой!

На последних словах встрепенулся Гришин.

– Я понимаю, товарищи, что это настоящее ЧП, – быстро сказал он, заглядывая всем в глаза, словно ища поддержки, – но, может быть, не стоит преувеличивать. Вполне возможно, что речь идет о заурядной провокации…

Пока он говорил, все сидящие за столом предпочитали не смотреть в глаза первому секретарю МГК, и потому к концу своей тирады сам Гришин невольно сник.

– Заурядной, вы говорите? – строго и четко спросил Андропов. – Вот уж не думаю! Факт провокации, Виктор Васильевич, еще можно допустить, но уж заурядной назвать ее нельзя категорически!

– Правильно! – поддержал Андропова кто-то сбоку. Кажется, Громыко.

– Правильно, Юрий Владимирович! – вновь рефлекторно поддакнул Черненко. Ему вдруг пришло в голову, что это происшествие – прекрасный повод для того, чтобы не только осадить зарвавшегося Гришина, но и выгнать из Комитета торопыгу Федорчука. Пусть мильтонов дрессирует, в МВД ему самое место. Стекла он, видите ли, бронебойные вставил. Но на кой черт нам броня, если в эти окна ни хрена не видать?

– Правильно, правильно! – прошелестели еще два голоса, справа и слева.

Кажется, Горбачев и Соломенцев. Два Михаила Сергеевича, а он, Черненко, выходит, оказался между ними. «Надо загадать желание, есть такая примета, – пришло в голову Константину Устиновичу. – Только какое же у меня желание? Леонид Ильич, человек широкой души, на моем месте наверняка пожелал бы счастья для всех, даром, каждому по потребностям… И чтобы никто не ушел обиженным. А вот я, чего я хочу? Чтобы в окошко можно было видеть площадь? Чтобы убрали на хрен солдафона Федорчука? Чтобы мне хоть кто-нибудь подсказал, что там дальше в этом сволочном стишке, который пристал, как зараза. А из нашего окна… А из нашего…»

Тем временем Андропов легонько постучал по столу, призывая присутствующих к порядку, так что от последнего «Правильно!», запоздало выдавленного кем-то сзади (кажется, Демичевым), уцелел только первый слог.

– Пожалуйста, товарищ Федорчук, – холодно проговорил Андропов. – Сообщите нам все факты, которыми вы в настоящий момент располагаете. Ну же, мы ждем!

Константин Устинович с радостью увидел, как побагровевший Федорчук вскочил со своего стула, словно бы подброшенный вверх крепким пинком под зад, и, держа в руках веер мятых листков, испуганно зачастил:

– Сегодня в 17.05 в Приемную ЦК КПСС позвонил неизвестный и стал угрожать терактом, если, как он выразился, руководство партии и правительства не прекратит в стране этот бардак. Вверенный мне Комитет государственной безопасности, его Пятое и Девятое управления сейчас пытаются установить личность звонившего. В связи с чрезвычайными обстоятельствами к поискам подключены войска специализированного назначения в составе Первого Главного Управления, а именно группа Б, группа «Каскад» и группа «Зенит». На восемнадцать часов тридцать минут новыми данными по этому делу мы, к сожалению, не располагаем.

Секунд на двадцать воцарилась тишина, а затем чей-то голос из угла (кажется, Катушева) осторожно поинтересовался:

– «Каскад» – это те парни, которые дворец Амина брали?

– Так точно, – покорно отрапортовал Федорчук. После этих слов в кабинете возник легкий шумок.