Звонил отнюдь не Куликов, и не из Индии. Голос в трубке принадлежал Дяде Саше Филикову. Прежде чем я успел послать его подальше, Дядя Саша сообщил мне новость: только что в своем кабинете номер тринадцать застрелился Потанин.

В особом карцере гарнизонной гауптвахты Московского военного округа покончить жизнь самоубийством было задачей практически невыполнимой. Все пространство карцера прекрасно просматривалось охранником из коридора, поскольку вместо обычной двери была поставлена металлическая решетка с прутьями в палец толщиной. Но даже если бы вдруг охранник зазевался или заснул, вверенный ему арестант едва ли смог осуществить свой преступный маневр: высокий потолок не давал никакой возможности прицепить куда-нибудь веревку, а единственная тусклая лампочка на стене была предусмотрительно укрыта громоздким колпаком из прочного авиационного плексигласа.

Впрочем, единственный арестант, находящийся в карцере, и не собирался лишать себя жизни. Напротив: сейчас он старался сделать все возможное, чтобы эту жизнь себе сохранить. Хотя бы на сутки. А та-ам… Чем черт не шутит, все еще может измениться через сутки.

Те, кто поместил арестанта в карцер, такой неприятной для себя возможности не исключали. Поэтому человек в карцере был приговорен к расстрелу еще в момент задержания и сейчас был еще жив по одной-единственной причине…

– Он орет все время, Никита Сергеевич, – уставшим голосом сообщил генерал Москаленко по дороге к карцеру. – На нервы действует очень.

Сам Москаленко чувствовал себя явно не в своей тарелке. Нечасто ему, генерал-лейтенанту, командующему военно-воздушными силами МВО, приходилось выступать в роли простого тюремного вертухая. Точнее говоря, такое случилось вообще впервые. Правда, и случай был исключительный: в карцере находился член Политбюро, второе лицо в государстве. А может, даже и первое – это как поглядеть.

– И что орет? – полюбопытствовал Хрущев, с трудом поспевая за долговязым генералом.

– Маленкова все больше зовет, – ответил Москаленко на ходу, не сбавляя темпа. – Иногда Молотова. Иногда просто визжит, как зарезанный, – тогда слов почти не разобрать.

– А меня не зовет? – Хрущев уже запыхался, но пока еще не отставал от быстроногого Москаленко.

Тот, наконец, сообразил, что Никита Сергеевич уже немолод и ему не к лицу играть в догонялки, а потому аллюр уступил место прогулочному шагу. Оба с облегчением перевели дыхание. Москаленко вдруг вспомнил, что и он далеко не пацан-первогодок.

– Вас не зовет, Никита Сергеевич, – отрапортовал генерал чуть виновато, словно именно по его недосмотру арестант проявил такое непростительное пренебрежение к его собеседнику. Однако Хрущев, наоборот, обрадовался.

– Вот и будет ему приятная неожиданность, – проговорил он. – Обожаю сюрпризы.

Москаленко догадался, что Хрущев шутит, и на всякий случай нервно улыбнулся. Улыбка получилась вымученной.

– Не дрейфь, генерал, – Хрущев, на ходу привстав на цыпочки, легонько похлопал командующего ВВС по плечу. – Разберемся с ЭТИМ, сделаем тебя маршалом. Хочешь быть замминистра обороны?

Генерал-лейтенант улыбнулся уже несколько бодрее. Не то чтобы он совсем поверил торопливым обещаниям секретаря ЦК, но на душе почему-то стало поспокойнее. Как будто дополнительный тяжелый груз, повисший на его генеральских плечах со вчерашнего утра, перекочевал на чьи-то другие плечи. В конце концов, партия знает, что делает. Если оказалось, что товарищ Берия – враг народа и английский шпион, значит, он и есть шпион и враг. И точка.

Тем временем вопли из карцера приблизились настолько, что можно было уже различить отдельные слова.

– Похоже, с ума сошел, – осторожно высказался Москаленко, прислушиваясь к крикам. – Бомбу какую-то теперь вспомнил… Бомбу хочет… Бредит, наверное, я так понимаю…

Хрущев усмехнулся. Похоже, он явился не зря – даром что без приглашения. Решительным движением он попридержал генерала за локоток и сам остановился.

– Так где этот карцер, говоришь? – спросил он.

– Первый поворот направо и до конца по коридору, – четко объяснил Москаленко. – Разрешите, я… Хрущев отрицательно помотал головой.

– Дальше я сам, – сказал он. – Перемолвлюсь с ним парой слов… Напоследок.

Рука Москаленко машинально легла на кобуру. Хрущев оценил этот жест.

– Ты правильно меня понял, маршал, – кивнул он. – Я люблю понятливых и терпеть не могу чистоплюев. Патроны-то есть?

– Так точно, – внезапно охрипшим голосом ответил Москаленко.

– Ладно, жди меня здесь… – Хрущев махнул рукой, сделал несколько шагов и скрылся за поворотом коридора. Вопли из карцера заглушали звуки шагов секретаря ЦК, и поэтому в поле зрения единственного арестанта гауптвахты Хрущев возник совершенно внезапно.

От неожиданности арестант подавился собственным воплем, поперхнулся, закашлялся.

– Я не помешал, Лаврентий? – поинтересовался гость. – Мне доложили, будто ты здесь все зовешь кого-то, буянишь. Дай, думаю, зайду. Проведаю старого приятеля. Ты мне не рад как будто?

– Ни-ки-та? – с трудом выговорил Берия, преодолев кашель.

– Шестой десяток уже как Никита, – развел руками Хрущев. – Пора бы и привыкнуть, Лаврентий. Или ты не меня в гости ждал?

Берия промолчал, с ненавистью поглядывая из-за решетки двери на гостя. Тусклый огонек лампочки отсвечивал в стеклышках пенсне. Одно из стекол успело треснуть.

– А-а, – объяснил сам себе Хрущев, – ты, должно быть, Георгия ждал? Не придет Георгий, ты ему теперь на хрен не нужен. И Вячик, каменная жопа, друг твой закадычный, тоже не придет. А я вот, как видишь, пришел. И если что сказать хочешь, мне говори. Авось чем помогу.

– Ты?… Поможешь?… – жарким шепотом переспросил Берия. В голосе появились нотки какой-то фантастической надежды, ненависть в его глазах потухла. Или, по крайней мере, на время спряталась за бликами от тюремной лампочки.

– Правда, помогу, – легко сказал Хрущев, оценивающе глядя на решетку. – Но если, конечно, ты себя будешь хорошо вести.

– Я буду, я буду, обещаю! – выдохнул Берия. – Все, что хочешь, сделаю. Хочешь – перед пленумом покаюсь в ошибках, хочешь – в монастырь уйду. Только выпусти меня отсюда, слышишь, Никита? Если надо, согласен вообще из страны уехать…

– А что? – задумчиво проговорил Хрущев. – В Мексику, например…

Берия даже не заметил скрытой издевки.

– Согласен! – зашептал он. – В Мексику, в Новую Зеландию, в какую хочешь Херландию, я на все согласен. Только освободи меня, Никита, выручи, прошу тебя, умоляю, спаси!

«Тебя только выпусти, – ухмыльнулся про себя Хрущев, – и через пятнадцать минут ты нас всех самолично отправишь в Херландию. И меня, друга Никиту, первым… Ну уж нет!»

– Подумаем, – неопределенно сказал он, пристально глядя на Берию. – Есть еще время, навалом…

Несмотря на тусклую лампочку, Хрущев тотчас же заметил, как угольки ненависти в глазах Берии на мгновение снова вспыхнули. Вспыхнули – и опять спрятались.

«Кончать его нужно немедленно, – тотчас же понял Хрущев. – Пока его джигиты не очухались. Из-за мертвого бунтовать никто не станет. Но пока он жив, все возможно…»

– Выпусти, а? – тоненько захныкал Берия, прижавшись щекой к решетке. Ради предосторожности Хрущев сделал полшага назад. – Все исполню, слово чести даю, мамой клянусь!

– Ты мне сперва кое-что расскажи, Лаврентий, – предложил Хрущев.

– Все, все расскажу! – с готовностью прохныкал-простонал Берия. – Все тайны тебе открою. Захочешь потом – и всех их в бараний рог скрутишь: и Георгия, и Лазаря, и Вячу, и Клима. Коба, прежде чем подохнуть, оставил на нашу голову такой подарочек, что не дай бог никому.

– Какой еще подарочек? – сурово спросил Хрущев. – Ну-ка, говори!

В хныкающем и кривляющемся арестанте на мгновение проснулся прежний самоуверенный хитрец Лаврентий.

– Пока не отпустишь, ничего больше не скажу, – заявил он. – А кроме меня, никто не знает.