Мильде и Грегерсен шли по улице. Они шли из испанского винного погребка и направлялись в «Гранд», так как пришло время выпить кружку пива. Они говорили о портрете Паульсберга, написанном Мильде и купленном в Национальную картинную галерею, об актёре Норема и его товарище, которых вчера вечером нашли в водосточной канаве и снесли в ратушу, о фру Ганке, о которой теперь говорил весь город, так как она уехала от своего мужа. Впрочем, разве можно было ожидать чего-либо иного? Как только она могла выдержать четыре года в этой лавочке? Оба приятеля спросили друг у друга адрес фру Ганки, они хотели зайти к ней, пожелать ей счастья в новой жизни, она должна знать, что их симпатии на её стороне. Но ни один из них не знал её адреса.

Они по-прежнему были увлечены политикой. Положение было таково, что стортинг разъехался на каникулы, не решив вопроса, не сказав ни да, ни нет. В последнюю минуту «Новости» высказались против решительного выступления, указывая на ответственность, на несвоевременность какого-либо вызова. Доведя возбуждение до известной степени, газета отступила и отказалась от своей точки зрения, — так она поступала всегда!

— Нет! Но что же, чёрт побери, нам оставалось делать, при наших-то военных силах! — сказал Грегерсен из «Новостей», серьёзно и с убеждением. — Приходится подождать до поры до времени.

Они вошли в ресторан. Там уже сидел Ойен, ещё больше опустив свои покатые плечи и играя красным шнурком от лорнета. Он развивал своим всегдашним спутникам, двум стриженым поэтам, планы относительно своих новых произведений. У него задумано три или четыре стихотворения в прозе: «Спящий город», «Маки», «Вавилонская башня», «Текст к картине».

— Нет, вы только представьте себе вавилонскую башню, эту изумительную архитектуру! — И нервным движением руки Ойен начертил в воздухе над своей головой спираль.

— Жест чересчур быстр, — перебил Грегерсен. — уже не представляешь ли ты себе вавилонскую башню в виде часовой пружины? Нет, она должна иметь вид спирали, находящейся в состоянии покоя.

И Грегерсен описал вокруг себя несколько огромных кругов.

Немного погодя подошёл Паульсберг с женой, сдвинули вместе два столика и расположились своей компанией. Мильде потребовал закуски и напитков для всех, у него ещё оставалось немного денег от первой половины премии. Паульсберг не мог удержаться и сейчас же напал на Грегерсена по поводу перемены политики его газеты. Ведь он сам недавно написал боевую статью по этому вопросу в «Новостях», неужели редакция совершенно позабыла о ней? А ведь тогда она была с ним вполне согласна! Как же прикажете понимать всё это? Скоро будет позором для честного человека писать в этой газете. Паульсберг был искренно возмущён и высказал своё мнение в немногих словах.

А Грегерсен молчал. Он ответил только, что «Новости» изложили свои основания в последних номерах, например, в сегодняшнем...

Основания? Какие же это основания?.. Паульсберг сейчас покажет ему, какие это основания... Человек, сегодняшние «Новости»!

И, пока дожидались газеты, Мильде заявил в свою очередь, что основания самые жалкие, всё равно, что никаких. Говорится что-то о восточной границе, об увеличении войска, даже о вмешательстве других держав.

— А не далее, как четверть часа тому назад, ты, говоря со мной, был того же мнения, что и «Новости», Мильде, — сказал Грегерсен.

Но тут Паульсберг начал читать газету по пунктам. Он злобно хихикнул, заложил место пальцем и посмотрел на всех. Разве это не прелестно, газета вроде «Новостей» взывает о какой-то ответственности? Вся эта статья написана для годовых подписчиков... И Паульсберг отбросил газету. Нет, в жизни всё же необходима хоть самая крошечная доля честности. Это постоянное угождение и жертвы вкусам черни положительно ведут страну к гибели. Он не побоится завтра же пойти в «Новости» и высказать своё мнение.

После этих слов за столом всё стихло. Редко, или почти никогда, Паульсберг не говорил столько сразу, все смотрели на него, даже посетители, сидевшие за кружками пива у соседних столиков, вытянули головы и прислушивались. Все знали Паульсберга, и всем было интересно, что говорит этот человек о современном положении. Ага, Паульсберг не согласен с «Новостями», вот так штука! Ни один честный человек не станет больше писать в этом листке!

Но бедный журналист был тоже поражён серьёзными словами Паульсберга. Держа в руках газету, он сказал, что в принципе согласен с Паульсбергом; разумеется, всегда было и есть нечто, называемое честностью, этого нельзя отрицать. Положим, не он внёс эти последние колебания в «Новости», но, как сотрудник, он не может всецело отклонить от себя всю вину.

— Я думал, — закончил Паульсберг тем же серьёзным тоном, — мне казалось, что если бы некоторые люди и газеты держались на этот раз заодно, то стортинг не разошёлся бы, ничего не сделав. По всем вероятиям, был бы положен конец нашему злополучному спору. Но некоторым людям и газетам слишком дороги их собственные интересы, и стортинг мирно разъехался по домам. Теперь следовало бы установить самый строгий национальный траур, чтобы показать народу, что мы потеряли кое-что, чего-то лишились. И больше всего от этого удара страдаем мы, молодёжь.

Снова наступило молчание. Все принимали близко к сердцу то, что слышали. И лицо Паульсберга в эту минуту выражало, как глубоко он возмущён поведением газет и стортинга. Он изменил даже своей обычной позе с опущенной головой и задумчивым видом, производившей такое сильное впечатление на всех видевших его: теперь это был возмущённый и оскорблённый человек, высоко державший голову и прямо высказывавший своё мнение. Только после продолжительной паузы Мильде решился отпить пива из своей кружки. Три прозаика-поэта всё ещё безмолвствовали. Но журналист, весёлый сотрудник беспечного листка, не мог больше выдержать этого томительного молчания и, указывая на объявление в «Новостях», фыркнул и прочёл:

— «Девушка, желающая снять комнату пополам с другим лицом»... Хи-хи, девушка, желающая снять комнату пополам с другим...

— Грегерсен, не забывайте, что здесь есть дамы, — сказала фру Паульсберг, тоже смеясь.

Серьёзное настроение сразу исчезло, все заговорили о чём попало, даже Ойен отважился поздравить Паульсберга с его приобщением к Национальной галерее. Это почти что вступление в академию. Ну, да и пора уже было, давно пора!

Потребовали содовой воды с коньяком, Мильде угощал, не скупясь, и чокался со всеми за столом. Грегерсен понемногу развеселился, говорил смешные вещи, коверкая, по своему обыкновению, слова. Он находил, что в зале становится жарко, и воздух скверный, какая-то смесь всяких запахов, запахов рыбных и разных мясных кушаний. Бог знает, вымыты ли сегодня плевательницы... Грегерсен не стеснялся выбором тем для разговора.

Но маленькому Ойену уже хотелось поговорить о поэзии. Мильде бросил взгляд на Паульсберга, недовольно скривившего лицо, видимо, в данную минуту он был не в настроении выслушивать мнения Ойена о поэзии. И Мильде прямо сказал, что все предпочтут говорить о Суэцком канале.

Это краткое замечание чрезвычайно обидело Ойена. Не будь при этом его двух учеников, он улыбнулся бы и пропустил бы его мимо ушей, но теперь он не мог смолчать и ответил со всей резкостью, на какую был способен, что у Мильде необыкновенная способность проявлять своё нахальство кстати и некстати. Кто, например, спрашивал его мнения о Бодлере?

Но Мильде опять ответил, так как знал, что за ним стоит Паульсберг. Произошла одна из обычных ссор, только более грубая, более откровенная, чем обычно. Не было фру Ганки, умевшей вовремя прекращать такие вспышки. Раздались отрывистые, резкие и ясные слова, которых нельзя было не понять, и Мильде в конце концов назвал поэзию Ойена самым заурядным бодлеровским воспалением мозга. На это Ойен ничего не ответил, с шумом поставил стакан на стол, расплатился и вышел. Он взволнованно дрожал под своим тонким плащом, идя к двери. Оба его сателлита последовали за ним.