Тидеман опять вышел из дому. Он ходил по улицам, спустился в гавань и шёл вдоль набережной, пока было можно. Через два часа он повернул обратно и опять пошёл той же дорогой. Он взглянул на часы: они показывали час. Он пошёл вдоль гавани к морю. И тут случайно натолкнулся на Кольдевина.

Кольдевин стоял неподвижно на углу, вытянув голову. Увидя почти перед собой Тидемана, он вышел на улицу и поклонился.

Тидеман взглянул на него рассеянным взглядом.

Кольдевин спросил:

— Извините, это не господин Иргенс гуляет вон там? Видите, господин в сером?

— Где? Да, кажется, это он. Пожалуй, это он, — ответил Тидеман. И опять уставился на мостовую.

— А дама? С ним молодая дама? Это не фрёкен Люнум?

— Дама? Да, кажется, это как будто фрёкен Люнум.

— Да ведь она, кажется, должна была уехать сегодня? Мне казалось, что я слышал... Ну, стало быть, она раздумала.

— Нет, — ответил Тидеман, — она, должно быть, не уедет сегодня.

Кольдевин быстро взглянул на него. По-видимому, он некстати завёл этот разговор, Тидеман явно был погружен в собственные мысли. Он вежливо поклонился и попросил извинения за беспокойство.

Тидеман побрёл дальше.

Нет, Агата не уехала, как предполагала раньше. Она вспомнила, что надо купить кое-каких мелочишек в подарок младшим братьям и сёстрам, не могла же она приехать с пустыми руками, а выбрать подходящие вещи не так то легко, на это нужно время. А кроме того, очень интересно было ходить и заглядывать в витрины магазинов. На это у неё ушло всё утро и половина дня, и только в шесть часов вечера, покончив со всеми своими покупками, она встретилась на улице с Иргенсом. Он отобрал у неё пакеты и вызвался проводить её. В конце концов, они взяли экипаж и поехали за город. Было тепло и светло.

Нет, она не должна уезжать завтра! И к чему это может повести? Одним днём больше или меньше, какое это может иметь значение? И Иргенс, откровенно глядя ей прямо в глаза, сказал, что он очень несчастлив, что его денежные дела в настоящее время очень плохи, иначе он непременно поехал бы с нею... Нет, нет, не в одном и том же купе, но хоть в том же поезде, чтобы до конца быть поближе к ней. Но, как он уже сказал, он слишком беден для этого.

Она слушала его слова. Но ведь это позор, что такому человеку, как Иргенс, приходится нуждаться! Она, конечно, не хочет, чтобы он ехал вместе с ней, не в этом дело, но это ведь, правда, ужасно! На неё произвело сильное впечатление то, что он так откровенно сказал ей о своих стеснённых обстоятельствах. Он не рисовался, не старался выставить себя в лучшем виде, чем было на самом деле, у него нет ложного стыда. Но помочь его горю ничем нельзя.

— Впрочем, я ещё не знаю, насколько жизнь моя находится в безопасности даже и здесь, — сказал он, улыбаясь.

— Вы рассказали моему другу Оле, что я был невежлив по отношению к вам?

— Ещё будет время, — ответила она.

Нет, она ничего не рассказала, она же не дитя. А кроме того, теперь она уезжает домой, и конец всей истории.

Они велели кучеру остановиться, вышли из экипажа и пошли вперёд по дороге, смеясь и шутя. Он просил её простить ему его недавнее безумство, хотя, конечно, это не значит, что он забыл или когда-либо может забыть её. На вид он был совершенно спокоен и не говорил ничего такого, что могло бы быть принято за опрометчивые слова.

— Я люблю вас, — говорил он, — но я понимаю, что это совершенно безнадёжно. И вот меня привязывает к жизни только одно — моё перо. Я, наверное, напишу в честь вас несколько стихотворений, но вы не должны сердиться на меня за это. Да, всему своё время, и лет через сто всё равно всё забудется.

— Не в моей власти изменить что-либо, — ответила она. — Нет, это в вашей власти. Это зависит всецело от вас... Во всяком случае, никто другой тут не при чём.

И он спросил её тут же:

— Вы сказали в прошлый раз, чтобы я дал вам время, чтобы я немножко подождал. Что вы хотели этим сказать? Или вы просто обмолвились?

— Да, — ответила она.

Они пошли дальше, и вышли в поле. Иргенс оживлённо говорил о синеющем вдали лесе, о горах, о стреноженной лошади28, о согнувшемся рабочем, чинившем забор. Агата испытывала к нему благодарность, она понимала, что он старается сдерживаться, чтобы не огорчать её, она ценила это. Он сказал даже с томной улыбкой, что, если бы ему не было стыдно, он записал бы две строфы, которые сейчас сложились в его голове. Но только пусть она не думает, что это аффектация.

И Иргенс записал свои две строфы.

Она заглянула через его плечо, ей хотелось видеть, что он пишет, она почти прижалась к нему и, смеясь, с любопытством просила показать ей, что он написал.

— Пожалуйста! Это так себе, пустяк, вот посмотрите, если хотите!

— А знаете, — сказал он, — когда вы сейчас стояли рядом со мной и почти положили голову на моё плечо, я мысленно просил вас, чтобы вы подольше стояли так. Потому-то я так долго отказывался показать вам что написал.

— Иргенс, — проговорила она вдруг нежно, — что было бы, если бы я сказала вам «да»?

Он молчал. Они смотрели друг на друга.

— Было бы так, что... что вы сказали бы «нет» ему, другому...

— Да... Но теперь уже поздно, да, да, слишком поздно. Нечего и думать... Но, если это может вас утешить, так знайте... не вы один жалеете об этом... Я хочу сказать, что я тоже... я тоже очень люблю вас.

Ответ этот обрадовал его. Он взял обе её руки, молча пожал их с сияющим от счастья взором и сейчас же выпустил её руки.

Они продолжали идти по дороге. Никогда они не были ближе друг другу. Когда они подошли к забору, рабочий поднял голову и поклонился, сняв шапку. Они постояли у решётки, посмотрели друг на друга и, не говоря ни слова, повернули назад. Не говоря ни слова.

Они сели в экипаж. На обратном пути Иргенс держал все её пакеты в руках, он не шевелился и не проявлял никакой настойчивости. Её всё более и более трогала эта вынужденная сдержанность, он даже умышленно связал себе руки всеми этими свёртками. И когда он снова попросил её не уезжать завтра, она обещала остаться.

Но когда пришлось платить за экипаж, он тщетно обыскал свои карманы, не находя денег, и принуждён был в конце концов попросить её заплатить извозчику. И она заплатила с радостью и даже с благодарностью, она просто не подумала об этом сразу, и это было очень досадно, потому что вид у него сделался совсем несчастный. Она обрадовалась, как дитя, что могла заплатить вместо него...

На следующий день они встретились утром. Они гуляли в гавани, разговаривая почти вполголоса, сердца их бились неровно от сдерживаемого волнения, глаза светились нежностью, они смотрели друг на друга, лаская друг друга взглядом. А когда Иргенс заметил Кольдевина, высматривавшего из угла, он ни словом не намекнул о своём открытии, чтобы не встревожить её. Он только сказал:

— Досадно, что мы с вами не какие-нибудь простые рабочие, на нас всё время смотрят, положительно нет покоя от людей. Не судьба мне вести незаметное существование, и это имеет очень неприятные стороны.

Они уговорились пойти вечером в «Гранд». Они давно там не были, в последнее время она, действительно, мало где бывала. Но он сказал вдруг:

— Нет, пойдёмте лучше ко мне. Там мы можем спокойно посидеть и поболтать.

— А разве это можно? — спросила она.

Конечно, можно. Почему же нельзя? Днём-то? Они просто пойдут и посидят у него. И он долго-долго, всю жизнь будет вспоминать, что она была у него, и будет хранить это воспоминание, как святыню.

И, смущённая от радости и страха, она пошла за ним.