Нежный, золотистый кружок поднимается на востоке, там, где встаёт солнце. Город начинает просыпаться, здесь и там уже слышится отдалённый грохот въезжающих с улицы больших крестьянских телег, в которых везут на базар сено, мясо, дрова. От телег идёт порядочный стук, потому что мостовые ещё слегка подмерзают за ночь. Стоял конец марта.

В гавани тишина. Кое-где на палубе покажется заспанный матрос, из пароходных труб вьётся дымок, полураздетые шкипера высовывают головы в окошечки кают и смотрят, какова погода. А море гладко, как зеркало, и флюгера не шелохнутся.

Но вот на набережной растворяется первая амбарная дверь. В неё виднеются груды мешков и ящиков, кульков и бочонков. Люди движутся с канатами и тачками, ещё наполовину сонные, и зевают, широко раскрывая бородатые рты. К пристаням причаливают баржи, с них снимают и тащат товары, грузят их на воза и увозят прочь.

Одна за другой отворяются двери на улицах, поднимаются шторы. Мальчики в магазинах подметают полы, стирают пыль с прилавков. В складе «Г. Генриксен» за конторкой сидит только хозяйский сын и просматривает почту.

Усталой сонной походкой бредёт через Вокзальную площадь молодой человек. Он возвращается с пирушки, был в гостях товарища и совершает невольную утреннюю прогулку. Возле пожарной будки он встречает знакомого, — он тоже возвращается откуда-то из гостей. Они здороваются.

— Неужто ты так рано встал, — Ойен говорит первый.

— Да. То есть, я, собственно, ещё и не ложился, — отвечает другой.

— И я тоже, — говорит опять первый. — Покойной ночи.

И он продолжает путь, улыбаясь тому, что сказал «покойной ночи» средь бела дня. Это молодой человек, подающий большие надежды. Имя его сразу получило известность два года тому назад, после того, как он выпустил в свет большую лирическую драму. Это Иргенс, его все знают. Он носит лакированные ботинки и очень недурён собой. У него закрученные усы и блестящие тёмные волосы. Он переходит с одной улицы на другую. После бессонной ночи его забавляет смотреть на мужиков, которые с грохотом тянутся по улицам и занимают все площади в городе своими телегами. Весеннее солнце опалило их лица, шеи у них обмотаны толстыми шерстяными шарфами, а руки сильны и грязны. Они до того озабочены тем, чтобы продать скотину, которую ведут на убой, что останавливают и подзывают даже его, двадцатичетырёхлетнего юношу, не имеющего семьи, лирика, равнодушно болтающегося по улицам от нечего делать.

Солнце поднимается выше. Становится тесно от людей и экипажей. Через короткие промежутки раздаются свистки, то на фабриках, на окраинах города, то у вокзалов железных дорог.

Движение всё усиливается, по всем направлениям торопливо снуют озабоченные люди, некоторые на ходу доедают свой завтрак, завёрнутый в газету. Какой-то человек везёт целую груду мешков и пакетов на ручной тележке. Он доставляет товары на дом. Он впрягся в оглобли, как лошадь, тащит тележку и в то же время читает записную книжку, где у него записаны адреса. Безостановочно бегает по тротуару девочка с утренними газетами. У неё пляска св. Витта1. Маленькое тельце её извивается во все стороны, плечики дёргаются. Она мечется от одной двери к другой, карабкается по лестницам на верхние этажи, звонит и опять спешит дальше, оставляя в каждой квартире по газете. За девочкой бегает собака, она хорошо дрессирована и не отстаёт ни на шаг от своей маленькой хозяйки. Славная собачка!

Всё в движении и шум растёт.

Он начинается у фабрик, верфей, механических мастерских, лесопилен, смешивается со стуком экипажей и человеческими голосами. Изредка его прорезывает крик пароходной сирены, который взвивается в небо, как несущая жалобу стрела, и, наконец, он сосредоточивается над широкими площадями, так что весь город точно окутан страшным гулом.

В толпе пробираются телеграфисты с сумками, разносящие заказы и биржевые известия из стран всего мира. Дух великой и своеобразной поэзии торговли обвивает весь город. Пшеница из Индии и кофе с Явы в хорошей цене, испанские рынки требуют рыбу, огромное количество рыбы к посту.

Восемь часов. Иргенс идёт домой. Он проходит мимо склада Генриксена и решает заглянуть туда. За конторкой по-прежнему сидит хозяйский сын, молодой человек в шевиотовой паре2. У него большие голубые глаза, хотя цвет кожи довольно смуглый, непослушная прядь волос спадает ему на лоб. Он высокого роста, с крупными, определёнными чертами лица, несколько замкнутого характера; на вид ему лет около тридцати. Товарищи очень ценят его, потому что он много помогает им и деньгами, и различными товарами из отцовских складов.

— С добрым утром! — говорит Иргенс.

Тот отвечает с изумлением:

— Как, это ты? Неужели ты уже встал?

— Да. То есть, собственно, я ещё и не ложился.

— Ну, это другое дело. А я сижу здесь с пяти часов и телеграфировал уже в три страны.

— Господи Боже мой, ты ведь знаешь, что меня нисколько не интересует твоя торговля. А ты лучше скажи мне вот что, Оле Генриксен: нет ли у тебя чего выпить?

Приятели выходят из конторы, идут через лавку и спускаются в погреб. Оле Генриксен поспешно откупоривает бутылку. С минуты на минуту в контору может прийти отец, надо торопиться. Отец его совсем старик, но это не значит, что можно с ним не считаться.

Иргенс выпивает свою рюмку и говорит:

— Можно мне взять остаток с собой?

Оле Генриксен кивает головой.

Вернувшись в магазин, он выдвигает из прилавка ящик, и Иргенс, поняв, в чём дело, запускает пригоршню в ящик и кладёт что-то в рот. Это кофе, жареный кофе, чтобы уничтожить спиртной запах.

В два часа большие толпы гуляющих движутся взад и вперёд по проспекту. Говорят и смеются на все голоса, здороваются, улыбаются, кивают, оборачиваются, перекликаются. Сигарный дым и дамские вуали развеваются в воздухе, пёстрый калейдоскоп светлых перчаток и носовых платков, приподнимаемых шляп и тростей движется вдоль панели, а по улице катят экипажи с расфранченными дамами и мужчинами.

На «Углу» заняли позицию несколько молодых людей. Это кружок знакомых: два художника, два писателя, один коммерсант, один — человек неопределённой профессии, — все близкие приятели. Одеты они весьма различно, одни уже сняли зимнее платье, другие в длинных, до пят, тёплых пальто, с поднятыми воротниками, как в самый сильный мороз. Группа эта знакома всем.

Несколько человек присоединяются к ней, другие уходят. Наконец остаются молодой толстый художник, по фамилии Мильде, и актёр с вздёрнутым носом и певучим, как флейта, голосом. Затем Иргенс и адвокат Гранде, из знаменитого рода Гранде. Но интереснее всех всё-таки Паульсберг, Ларс Паульсберг, автор полудюжины романов и научного труда о «Прощении грехов». Его во всеуслышание называли поэтом, не стесняясь даже присутствием Иргенса и поэта Ойена.

Актёр застёгивает своё пальто до самого верха, — он зябнет.

— Нет, весенний воздух чересчур резок для меня, — говорит он.

— А для меня как раз наоборот, — замечает адвокат. — Я готов громко кричать от радости, меня так и подмывает, кровь кипит, в ушах словно звучит призывная охотничья песня.

И маленький, сутуловатый человечек выпрямился при собственных словах и посмотрел на Паульсберга.

— Смотрите-ка, как разошёлся! — насмешливо произнёс актёр. — «Мужчина — всегда мужчина», сказал евнух!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего, Бога с тобой! А недурное зрелище ты представил бы собой на охоте, например, на рысь — в лаковых сапожках и в шёлковом цилиндре, а?