Только вошли в дом — и сразу из радостного шума городских улиц перенеслись совсем в иной мир, где стоял тяжелый аромат духов и пряных блюд, шуршали шелк и бархат. Огромный банкетный зал с высокими сводами был ярко освещен, голоса звучали в нем глухо и странно. То и дело раздавалось громкое «Виват!» И все пили за здоровье императора Петра Алексеевича и за благо Отечества.

Адмирал Елизар Гаврилович Белозерский, двоюродный брат князя Ивана Степановича ходил среди гостей в парадном мундире и при всех регалиях.

Все выглядело настолько красочно и так волнующе, что юная Софья, выросшая в располагающем к тихому размышлению и уединению Андожи, ощущала, как все сильнее бьется ее сердце и розовеют щеки. Теперь она понимала, что имел в виду отец, предполагая, что самый большой подарок ожидает ее впереди.

— Какая красота! Как я рада, что мы пришли сюда! — говорила она с восторгом. Отпустив руку батюшки, Софья вышла вперед, оглядывая все и улыбаясь в волнении даже незнакомцам. Она ничуть не беспокоилась, что покажется кому-то дерзкой и плохо воспитанной. Адмиральская свита, неожиданно развернувшись, хлынула прямо на нее. Оказавшись перед высокопоставленным флотоводцем, Софья неловко присела в реверансе. Но тут же увидела своего отца, который спешил ей на помощь и представил Елизару Гавриловичу свое дитя. Адмирал едва заметно поклонился и поднеся руку девушки к губам, пожелал ей счастья.

— Возможно, это и первый выход твоей дочки, дорогой Иван Степанович, — любезно заметил он, — но она так мила, что смотри как бы ее не украли прямо посреди банкета.

Адмирал прошел дальше, за ним же устремилась вся свита, к ней примкнул и Иван Степанович, наслаждавшейся близостью к прославленному родственнику. Оставшись одна, Софья на мгновение растерялась, не зная, как ей стоит дальше вести себя. Но вдруг позади нее кто-то сказал:

— Если желаете подняться на стены крепости, барышня, я покажу Вам как это лучше всего сделать.

Вспыхнув от возмущения, Софья резко повернулась. Сверху вниз на нее смотрел, язвительно улыбаясь, офицер. На нем был темно-зеленый кафтан, обшитый золотым галуном по борту, обшлагам и карманам. При том поблескивал золоченый шейный знак, свидетельствовавший о принадлежности офицера к высшим чинам, то же подтверждал плетеный красными нитями шарф, переброшенный через плечо и завязанный на левом бедре двумя золотыми кистями.

Темно-карие глаза офицера поблескивали золотинкой, волосы у него были темно-каштановые, а в ушах Софья сразу же заметила маленькие золотые колечки, совсем как на донских казаках на картинках о взятии крепости Азов в царствовании царя московского Алексея Михайловича.

— Может быть, Вы еще покажете мне, как надо делать реверанс? — бросила она ему сердито.

— И то, и другое, если Вам так хочется, — спокойно ответил он. — Первая Ваша попытка была жалкой, надо признаться.

Его бесцеремонность лишила Софью дара речи. Она просто не могла поверить собственным ушам. Растерявшись, она стала искать глазами отца, но он растворился в толпе, а ее окружали незнакомые люди. Самым правильным, как решила молодая княжна, было бы с достоинством удалиться. Потому она развернулась на каблуках и расталкивая толпу, решительно направилась к выходу, но позади себя снова услышала громкий и насмешливый голос офицера:

— Дорогу княгине Софье Андожской, расступитесь, расступитесь!

Приглашенные на бал с изумлением взирали на молодую, никому не известную девушку, но инстинктивно расступались, давая проход. С пылающими щеками, едва ли сознавая, что происходит, она бежала прочь и очутилась вдруг не у главного входа, как надеялась, а на парапетной стене крепости, примыкавшей к купеческому дому со стороны озера.

Отсюда открывался чудесный вид. Внизу на вымощенной булыжником площади пел и танцевал белозерский люд. Молодой офицер подошел к Софье и стоял за ее спиной, положив руку на эфес шпаги. Он все также смотрел на нее сверху вниз и все также язвительно улыбался.

— Значит, Вы и есть та самая девочка, которую так сильно ненавидит моя сестра, — наконец, промолвил он.

— А что Вы собственно желаете от меня? — спросила у него Софья с нескрываемой враждебностью. — Что Вы всем этим хотите сказать?

— Будь я на ее месте, я бы Вас отшлепал как следует за все проделки. — Что-то до боли знакомое сквозило в его взгляде и в его голосе.

— Кто Вы? — спросила Софья настороженно,

— Князь Василий Ухтомский, — представился он, — подполковник лейб-гвардии Преображенского полка. Сражался при Нарве и Полтаве. Удостоен личной похвалы государя и медали его, — сообщив все, он принялся напевать, поигрывая поясом.

— Жаль, что маневры на нашем озере вовсе не под-стать Вашей смелости, князь, — заметила ему Софья, стараясь скрыть растерянность за насмешливостью.

— Жаль, что Ваше поведение, — парировал он сходу, — вовсе не соответствует Вашей ангельской внешности, Софья Ивановна.

Она восприняла его слова, как намек на свой малый рост — после четырнадцати лет Софья ни на йоту не выросла — а потому она испытала новый приступ ярости. Разразившись целой обвинительной тирадой, она употребляла слова, которые слышала при ругани дворовых на поварне, и очень надеялась смутить тем Василия, но он выслушал ее терпеливо, задрав подбородок, потом же, когда Софья умолкла, ответил:

— Я знаю много ругательств, в том числе английских. Но они недостаточно вульгарны, и не могут сравниться с русскими. Французские и вовсе слишком изящны, так что и не поймешь, ругаются они или поют дифирамбы. А вот испанские выражения Вам

бы точно подошли, Софья Ивановна. Если понравятся, готов преподать курс.

И он начал произносить весьма приятно звучащие фразы, которые, конечно же в иных обстоятельствах, привели бы Софью в восторг. Но слушая его, она невольно вновь стала выискивать в нем сходство со своим врагом, с Евдокией, и всякий восторг и даже робко народившееся расположение ее к Василию сразу исчезли. Он показался ей бахвалом и несомненно, большим щеголем, которому не интересно ничье мнение, кроме его собственного.

— Согласитесь, Софья Ивановна, — сказал Василий, внезапно перестав ругаться, — что я Вас сразил. — Обезоруживающе открытая, белозубая улыбка князя оказалась столь необходимым дополнением, что Софья против воли ощутила, как весь гнев ее тает. — Пойдемте же, посмотрим на флотилию, — пригласил он. — Корабль, стоящий на якоре — это красиво. Верно?

Они поднялись на крепостную стену и стали любоваться оттуда озером. Было безветренно, безоблачно, взошла луна.

Неподвижные силуэты кораблей выделялись в ее бледном свете. Слышалась матросская песня — голоса, певшие ее, проносясь над водой, достигали их слуха, четко выделяясь среди грубоватых криков веселящейся на улицах толпы.

— На войне страшно? — спросила у него Софья, — Вы потеряли много солдат в сражениях?

— Не больше, чем их теряется обычно при более или менее удачном походе, — ответил он, пожимая плечами, — всегда гораздо сильнее жалеешь раненных. Они на всю жизнь остаются калеками, и вынуждены влачить безрадостное существование в нищете. В морских баталиях, я считаю, было бы вообще гуманнее выбрасывать раненых за борт, — Софья с сомнением взглянула на него. Его своеобразный юмор не всегда был легко понятен ей.

— Вы говорили об этом с Вашими командирами? — спросила она, — они согласны?

— Если командирами вы называете тех, кто превосходит меня знанием военного дела, — ответил Василий, — то таковых вообще не существует за исключением самого государя императора. Что же касается моих непосредственных начальников по званию, то я давно уже высказал им все, что думаю. Вот почему хотя мне еще нет и двадцати семи лет, а я уже стал офицером, которого больше всего ненавидят все старше его по званию в русской армии, хотя солдаты и матросы вполне даже любят. Меня спасает только расположение Петра Алексеевича, который на раз отмечал меня лично и часто вспоминает. Вот если меня убрать, а вдруг он вспомнит? Только это и удерживает всех этих бездарных стариков Шереметевых, Голицыных и прочих, — его самонадеянность поразила Софью не меньше чем его недавняя грубость.