Видение же уносилось от нее прочь, волоча за собой жемчужный, смертельный саван, но оставался еще последний шепот, обжегший ей ухо точно раскаленной сталью — он все еще звучал в ее голове: «Я не ухожу, я остаюсь, мы снова свидимся с тобой! Помни об этом! Ты никуда, никуда не спрячешься от меня! Никто и никогда не спрятался. И тебе не удастся — стоит только встреться со мной. Помни!». Холодный, разозленный лязг зубов. Да, да, самый настоящий лязг, похоже, волчьих зубов у самого лица и впечатление полета, кувырка вокруг себя, словно ее выбросили откуда-то, и она резко приземлилась на ноги и теперь испытывала невероятное облегчение, ошеломленная, растерянная, испуганная, но все же свободная. Все еще — во власти над самой собой. Пока . Пока потустороннее снова не явилось к ней, чтобы напомнить о своем существовании. Увы, Лиза с ужасом осознавала, что ждать новой встречи, как и обещано, ей придется совсем недолго.

Мертвое тело молодого человека обнаружили рано поутру на небольшом островке посреди болота.

Нашел его неутомимый Данилка, пробившийся, едва рассвело, через густой колючий кустарник к самому краю топи.

По еще покрытой росой пожелтевшей прибрежной траве стелился широкий кровавый след, обрывавшийся в затянутую тиной воду, и сладковатый запах смерти разносил далеко свежий утренний ветерок.

Только выступив из кустов к болоту, Данилка — сам не робкого десятка, бывало, и на медведя в одиночку ходил, — сразу же ощутил пронзительный холод, который на мгновение превратил его в глыбу льда. Столько крови, сколько покрывало собой берег, никогда прежде не видел молодой охотник. Кровь была повсюду — на камнях, на песчаной гряде, переходящей в уходящий низом в заросли овраг, на листве кустарников вокруг. Даже казалось невероятным, откуда же взялось столько крови — запекшейся, побуревшей, покрытой мелкими капельками дождинок — словно остекленевшей под ними…

Однако тела нигде сперва не увиделось Данилке. Только подняв голову и взглянув на болото, углядел он страшную картину — на небольшом островке, шагах в пятидесяти от берега виднелся деревянный крест. К нему было привязано тело несчастного юноши, совершенно обнаженное, но узнать в нем Арсения можно было только по догадке — даже издалека было совершенно очевидно, что лицо сильно изуродовано.

Потеряв сперва дар речи от страха и ощущения несчастия, Данилка некоторое время оставался недвижим. После же смекнул, что ни в коем случае нельзя позволить несчастному князю Федору Ивановичу увидеть место гибели сына собственными глазами. Вряд ли сердце его выдержит такой удар.

Потому совершив большой объезд, чтобы ничем не привлекать к месту трагедии внимания, Данилка вернулся к лагерю охотников. Князь Федор Иванович, измученный долгими и бесполезными поисками накануне, спал на меховой подстилке у костра. Над ним от дождя соорудили подобие балдахина из конских попон и охотничьих плащей.

Увидев Ермилу, охранявшего сон хозяина, Данилка отозвал доезжачего. Отведя подальше, дабы никто не подслушал разговора их, поведал шепотом о своей печальной находке. Вместе решили, что как только проснется Федор Иванович следует убедить его не медля возвращаться в усадьбу, чтобы ухаживать за больной женой. А самим уж ехать к месту гибели Арсения, доставать его тело как Бог пошлет, и потом опять же с Божьей волей, кумекать, как представить трагедию безутешным родителям молодого человека.

На том и порешили. Долго ожидать пробуждения князя Федора Ивановича им не пришлось. Спал старик чутко, нервно — да и каков сон, если сын пропал на охоте без всякой вести, а жена дома от горя при смерти лежит. Только донеслось от ближайшей деревеньки петушиное какуреканье — сразу открыл глаза князь.

Приподнялся на локте от меховой настилки, на которой спал, кликнул, прокашлявшись, Ермилу. Спросил, — как почуяло сердце, — не нашлось ли чего. Твердо выдержав взгляд слезящихся глаз Федора Ивановича, доезжачий заверил его, что новостей, покуда, никаких нет.

Данилка же, как и сговорились, старался держаться в стороне, чтобы по виду его, не дай Бог, не приметил чего настороженный князь.

Поднеся хозяину для согрева чарку сладкой водки, насыщенной патокой и копченой говядины, нарезанной тонкими ломтями, для закуски, Ермила осторожно начал с ним разговор, что мол, видимо, затягиваются поиски-то молодого барина, а потому следовало бы переменить наметку, что изначально задумывали.

— Что же полагаешь ты, брат, — спрашивал у него Федор Иванович, протирая платком глаза, — неужто далеко в лес заплутал он? Подзабыл родные места, да и не в ту сторону тронулся. Не к усадьбе, а вовсе прочь от нее.

Перебирая на ходу в голове, какие бы вероятности исчезновения Арсения преподнести барину, дабы тот не сильно уж волновался пока, Ермило даже обрадовался, услыхав, как Федор Иванович сам подсказывает ему выход. Может и верно, сказать после, что так и не нашелся молодой человек в дремучем лесу, пусть надежда останется, а там уж как выйдет все. Будет ждать старик, поджидать сынка до самой смерти, с надеждой и отойдет в мир иной, сколько еще отмерил ему Господь…

— По всему выходит, верно то, — подтвердил Данило, ковыряя под ногтем, чтобы не смотреть барину в лицо: — там, за Андожской косой леса глубокие. Долго искать придется. Ты бы, Федор Иванович, лучше бы домой к княгинюшке своей отправлялся, а мы

передохнем да тронемся в далекую дорожку. Может и наткнемся на какой знак от Арсения Федоровича. Тебе же при супружнице стоит быть нынче. А мы не подведем, надейся на нас, Федор Иванович. Давай же, мы до усадьбы тебя и сопроводим.

Мысли о болезной Елене Михайловне одолевали старого князя столь же мучительно, как и забота о пропавшем сыне. Про себя опасался он не в шутку, воротившись в усадьбу, уж не найти больше в княгинюшке дыхания. Все представлялось ему, что покуда нет его при ней, последнее движение оставило уже больную.

Вообразив себе страшно изменившееся, осунувшееся в болезни лицо жены, князь отставил пустую уж чарку и закрыл лицо руками, напрасно силясь подавить сухие рыдания без слез.

— Да полно, полно тебе, Федор Иванович, — со смущением приговаривал ему Ермила, постукивая рукой по поле княжеской шубы. — Господь милостив, может, и образуется все, — нелегко было доезжачему выговаривать такие слова. Знал он наперед, что ничто уж не образуется больше;-только еще сильнейший удар поджидает несчастного старика и его больную супружницу. Все что мог он сделать из давней своей благодарной привязанности-только отсрочить его и по возможности ослабить, приняв на себя всю главную силушку.

— Да, прав ты, прав, Ермила, — сокрушенно качал головой Федор Иванович, и снова старательно тер глаза платком, после же звучно в него сморкался. — Какой уж из меня наездник — полною развалиной сделался давно. Если в леса за косу ехать, так только в обузу вам буду я там. Намаюсь сам, и вас всех замучаю. Арсению же, бедняге, ничем не помогу. А так вдвоем с княгинюшкой, как полегчает ей, отправимся мы в монастырь Прилуцкий, будем молиться денно да нощно за спасение сынка нашего, так глядишь, и услышит Господь нас. — Выцветшие от слез, покрасневшие глаза князя с надеждой взглянули на Ермилу. Тот едва выдержал, чтобы не опустить голову. Что же мог он ответить страдальцу:

— Конечно, услышит, батюшка, — подтвердил тихо, — Бог поможет, сам увидишь вскоре.

— Тогда едем, едем в усадьбу, — решительно засобирался Федор Иванович, — чем скорее доберемся, тем скорее отправитесь вы в леса. Нечего вам все со мной возиться. Как говорится, скидывай поскорее худой товар, да за дело принимайся…

Оставив несколько охотников охранять лагерь, Ер-мило с большей остальной частью их отправился в усадьбу, чтобы проводить Федора Ивановича домой. Мрачный, бледный последним ехал Данилка. Хоть и настаивал Ермила, чтобы тот остался в лагере, да не хотелось молодому охотнику одному со знанием своим о гибели Арсения среди прочих, не знавших ни о чем, мается.

Едва добрались до усадьбы, князь Федор Иванович сразу же направился в спальню к жене. Только скинул шубу, поднялся поспешно, зашел. Княгиня лежала все также без движения, с закрытыми глазами и с порога не заметив дыхания в ней, Федор Иванович в ужасе — не крикнув только потому, что судорога свела ему горло, — протянул руки к супружнице и двинулся вперед.