— Не знаю. Чтобы летать, надо вот тут иметь железо, понял? — Санька убежденно постучал кулаком в свою щуплую грудь.

— И стальные нервы! — поддакивали ребята.

Меня не спрашивали: тут дело было уже решенное. Даже как-то стихали, когда обращались ко мне.

Домой я вернулся поздно.

— Где это тебя носит? Целый день голодный!

Мать укоризненно качала головой, хотела продолжать, но я уже не слушал ее. "Батя приехал!" — бросился в комнату. Отец с газетой в руках отдыхал на диване.

По целой неделе он ездил с составами, и каждое его возвращение было для меня праздником. После моих расспросов, где он был, как съездил, отец в свою очередь спросил:

— А как твои дела, сынок? Матери помогаешь? Как раз со двора донесся ее голос:

— Иди ешь, гулена!

— Подожди, мам, нам поговорить надо… Но отец похлопал меня по плечу:

— Иди, иди! У матери дел невпроворот. Поговорим, успеем.

С едой я расправился молниеносно. После ужина не мог найти себе места: свеча жгла карман.

— Что с тобой, Василь? — мать прикоснулась к моему лбу. — Глаза горят… Не заболел ли?

Прошмыгнув наконец в комнату, я обо всем рассказал отцу. Он повертел свечу в руках, не торопясь закурил. Тихо, серьезно проговорил, выпустив клуб дыма:

— Береги. Подарок с большим смыслом… Укладываясь спать, я еще услышал:

— Что это сегодня с Василем творится? Сам не свой!

— Ничего, мать, мало ли там у них, у мальчишек… Имеет человек право на свои секреты…

Заснул я моментально, точно сделав какое-то важное дело.

А теперь вот не засыпалось. Война… Пока она существовала для нас лишь в сводках Совинформбюро, в постоянно сосущей душу тоске, в чувстве безвинной вины перед теми, кто где-то сражается, гибнет. И, конечно, в ожесточенном стремлении как можно лучше подготовиться к будущим схваткам…[13]

Да, где-то шла война, у нас по-прежнему боевая учеба. Правда, в ней многое изменилось. В полк поступали приказы, инструкции, отражающие опыт начального периода боевых действий. Стало известно, что фашисты широко применяют штурмовку аэродромов с малых высот, захват их с помощью небольших, мобильно действующих десантов. Налеты совершаются в сумерках, ранним утром или вечером.

Командование спешно перестроило графики боевых дежурств, провело тренировочные стрельбы по чучелам, спускаемым на парашютах. Стреляли все, кто мог находиться на аэродроме. Из всех видов оружия, которые имелись по штату. Стреляли неистово, зло, как по всамделишному, нагло нападающему врагу. Казалось, на мишенях не должно остаться живого места. Каково же было удивление, когда на большинстве приземлившихся манекенов мы не смогли обнаружить ни единой пробоины! С минуту все обескураженно молчали.

— Тем лучше, — зло сплюнул кто-то. — Будем лупить врукопашную!

И остервенело пнул сапогом соломенного болвана.

— Нашел по силам, — невесело усмехнулся другой. — Кстати, насчет рукопашной тоже проверить бы не мешало…

Были приняты срочные меры. Лучшим стрелкам поручили разработать методику ведения огня по воздушным целям, организовали краткосрочные сборы для выделенных от подразделений инструкторов.

Как-то в конце июля на аэродроме приземлился наш старый знакомец по аэроклубам — маленький УТ-1. Не приземлился — с неба свалился. Беззвучно, как птица. Коснулся земли, тормознул. Из кабины выпрыгнул смуглый, сутуловатый в кожанке пилот, хозяйской походкой зашагал к стоянкам.

Его узнали издалека, генерал-майор Остряков был известен не только как заместитель командующего военно-воздушными силами Тихоокеанского флота. Герой войны в Испании, за плечами двести пятьдесят боевых вылетов! 28 мая 1937 года его бомбардировщик дерзко атаковал немецкий линкор «Дейчланд». Две бомбы легли [14] в цель. Один из современнейших суперкораблей, гордость гитлеровского флота, получил серьезные повреждения, взрывной волной была снесена башня главного калибра, разрушены палубные надстройки, в машинном отделении взорвался один из котлов. «Дейчланд» с трудом дотащился до Гибралтара, надолго стал на ремонт. За подвиги в Испании Остряков был награжден двумя орденами Красного Знамени.

Генерал собрал всех тут же на летном поле, спросил без обиняков:

— Как настроение, орлы?

— Бодрое… — отнюдь не бодро откликнулось несколько голосов. Остальные молчали, отведя глаза в сторону. Лицо генерала сделалось озабоченным.

— Понимаю. Вести с фронтов хуже некуда, а мы сидим у моря и ждем… Ведь так?

Мы молчали. Стрельба по болтающимся в воздухе тряпочным чучелам, конечно, полезный вид спорта, но где-то неистово воющие стервятники с крестами на фюзеляже обрушивают бомбы на беззащитные города и села, рассеивают подтягивающиеся к фронту колонны наших пехотинцев, и те безнадежно отворачивают взор от родного неба…

Генерал напряженно вглядывался в лица.

— Вот что, друзья, — заговорил наконец. — Если при такой обстановке нас держат здесь, значит, надо. Будете воевать, твердо вам обещаю! А пока, — голос его стал суровым, — никаких рапортов! И никакого нытья! Слышите? Узнаю о чем-либо подобном — обещаю не менее твердо. На всю катушку. На всю катушку командующего! Воинский долг состоит в беспрекословном выполнении приказов. Без обсуждений! У нас, как известно вам, тоже фронт, и все приказы являются боевыми!

Мы приняли стойку смирно. Некоторые опустили взгляд, рассматривая носки ботинок. Те, что успели подать рапорта и теперь вспоминали «катушку» командующего — его дисциплинарные права по уставу.

Генерал еще раз обвел всех непримиримо суровым взглядом. И вдруг улыбнулся.

— Передаю вам то, что самому пришлось выслушать. С превеликим стыдом! Когда сунулся с просьбой об откомандировании в действующую. Так и сказали: "Зарубите себе на носу и передайте своим подчиненным!" Пока не выяснится обстановка, приказано охранять рубежи Родины здесь. И — учиться! Учиться бить врага так, как его бьют наши лучшие воздушные бойцы на фронте. Кстати, слышал, вам уже довелось отражать атаку авиадесанта? И, кажется, «противник» вел себя исключительно тихо и смирно?

Да, Остряков умел наносить удары не только с воздуха. Надо думать, кто-то из его предков не даром заслужил прозвище, легшее в основу этой громкой на тихом Дальневосточном фронте фамилии…

Надеяться и не ныть. Этому учили все примеры жизни.

…Помню нашего преподавателя по труду Матвея Матвеевича Горяинова. Был он всегда чем-то озабочен, вечно в стружках, от его фартука исходил волнующий запах авиационного клея, эмалита. Матвей Матвеевич вел в нашей школе кружок авиамоделистов, и в его разговорах со старшеклассниками мелькали заманчивые, удивительные слова: нервюра, лонжерон, хорда… Должно быть, и заметив в моих глазах страстную тоску и зависть, мастер, сам пригласил меня в кружок, хотя я еще и не дорос до такой почетной работы. Боже мой, что это было за волшебство! Я даже думать не мог, что в нашей школе существует такой чудесный класс. Все стены завешены схемами, плакатами, чертежами, моделями самолетов и планеров… Но самым удивительным было то, что все это — дело рук наших школьников.

С тех пор все свободные вечера я проводил в этом классе. Старшие ребята показывали, как и что делать, учили читать чертежи…

А весной, когда сходил снег, просыхали лужи и поле за кирпичным заводом покрывалось первой зеленью, устраивались соревнования. Каких только моделей тут не было! Планеры всех видов, самолеты с простыми фюзеляжами и балочными, с пружинными и резиновыми двигателями, на колесах и на лыжах. Словно огромные бабочки, взлетали и садились они под восторженные крики и бурные аплодисменты сотен ребят и взрослых…

Но однажды Матвей Матвеевич сказал нам, уже, в свою очередь, ставшим в кружке старшими:

— Вот что, ребятки. Все, что я знал, я вам отдал! Больше учить вас нечему. С этого дня каждый должен искать себе дальнейший путь. Поспешите, иначе авиация вас обгонит![16]