– О, совсем не больно, – причитала Салли. Слезы текли по ее щекам. – Совсем не будет больно. Я не боюсь боли.

– Ну, так что же тогда? – спросила я в недоумении, вручая ей бумажный носовой платок.

– Ну… – Она вытерла глаза. – Ну… – Слезы продолжали течь по щекам.

– Салли, пожалуйста, скажи мне. Что бы это ни было, я уверена, что могу помочь.

– Ну…

– Что?

– Ну, я пошла в кондитерскую сегодня утром, – сказала она, вытирая слезы, – чтобы купить хлеба.

– Ну и что? – спросила я, не понимая, куда она клонит.

– Ты ведь знаешь, я люблю этот ржаной хлеб с хрустящей корочкой?

Нет.

– Э-э, да, – сказала я.

– Это ведь хороший хлеб, правда? – спросила она с громким вздохом.

– М-м, да, – сказала я неуверенно. О чем все-таки она?

– Ну… ну… – Она снова заплакала, закрыв лицо обеими руками.

– Что? Салли! Что случилось? Ради бога, скажи мне!

– Он… он… у них закончился! – произнесла она. И снова зарыдала, громко, безудержно, не обращая внимания на прохожих.

– О, надо же, – сказала я, не зная, что сказать.

– И я действительно – а-а, а-а, – люблю его, – зарыдала она снова. – А у них его не бы-ы-ло. И мне пришлось купить белый хлеб, – заключила она хриплым фальцетом.

Она взглянула на меня умоляюще. У нее под носом было мокро, рот был искажен гримасой горя, подбородок сморщился. Я не знала, что сказать. И тогда я вспомнила. Об этом говорилось в книжках о младенцах. Это гормоны. К концу беременности женские гормоны начинают шалить. Слава богу, подумала я, этому есть рациональное объяснение. У нее выброс гормонов.

– Извини, Салли, но, боюсь, ты совсем рехнулась из-за этих гормонов, – сказала я.

На самом деле ничего такого я не сказала. Я просто слушала, как она причитает сквозь слезы.

– Это мой любимый хлеб. Я так его люблю. А он у них закончился, Тиффани. И у меня все утро было испорчено.

О боже мой, боже мой, что же я-то могу сделать?

– Есть хорошая булочная на Аппер-стрит. Уверена, мы его там купим.

Она яростно затрясла головой.

– У него будет совсем не тот вкус, – сказала она сквозь слезы. – Он просто не…

– Ну, может, все-таки…

– Нет, там он не такой, не такой, НЕ ТАКОЙ! – Она почти кричала. И снова зашлась плачем, громко шмыгая носом в перерывах между рыданиями. – Но дело не только в хлебе, – добавила вдруг Салли с тихим всхлипом, вытирая слезы.

Ах вот оно что.

– Ну, а в чем же? – спросила я. – Скажи. Она сорвала пару розовых вишневых лепестков и задумчиво вертела их в руках.

– Во мне, – сказала она с несчастным видом. Теперь она не плакала. – В том, что я сделала. – Она посмотрела на меня уныло. – Тиффани, я завела ребенка одна.

– Но, Салли, тебе известно это уже восемь месяцев! – сказала я.

На самом деле ничего такого я не сказала. Я просто слушала.

– Я посмотрела на маленького Фредди, на его родителей, и мне стало так плохо, – продолжала Салли, вытирая глаза. – Даже несмотря на то что его отец – женщина. Потому что они, Лесли и Пат, обрели друг друга. И ребенок обрел обоих родителей. – Нижняя губа у нее дрожала, потом лицо вновь исказила гримаса. – Они – семья, – зарыдала она. – А у меня не будет семьи. И у Лукреции не будет такого хорошего отца, как Пат, – добавила она плача. – Который будет играть с ней в футбол, или брать ее на рыбалку, или что там еще отцы делают. Я буду матерью-одиночкой, Тиффани, и я буду одинокой. Совсем одинокой. Навсегда. И так всегда будет.

Ах. Мужчины. Так вот, значит, о чем она плачет. У Салли нет парня. Поздновато сейчас об этом беспокоиться.

– Салли, ты не будешь одинокой, вовсе нет, – сказала я оживленно, хотя сама еле сдерживала слезы. – Многие тебя любят, – добавила я, чувствуя, как комок застрял в горле, – и многие тебе помогут, и ты очень счастливая, потому что тебе не надо думать о деньгах, как многим одиноким матерям. И как только Лоуэлла родится, ты снова почувствуешь себя счастливой, и ты будешь любить ее, и потом, возможно, встретишь какого-нибудь хорошего парня, который будет чудесным отчимом для нее, так что у тебя будет семья и вы будете жить счастливо.

Это, кажется, ее утешило. Она посмотрела на меня, улыбнувшись сквозь слезы, затем задумчиво облизнула мокрые губы.

– Ты просто очень устала, – сказала я. – И возможно, немного боишься родов.

– Совсем не боюсь, – заявила она с вызовом. Казалось, Салли была так потрясена моим нелепым предположением, что немедленно прекратила плакать и снова пошла по дороге вперевалку. – Я совсем не боюсь родов, Тиффани, – твердо сказала она снова. – Мысль о боли нисколько меня не пугает. Хотя ты права. – Она остановилась, чтобы вытереть нос. – Я устала. Это верно. Я устала от беременности. Не могу дождаться, когда же это все случится, когда же я, наконец, познакомлюсь с моей маленькой Лавендер. – Она шлепнула по животу обеими руками и просияла. – Не могу дождаться, Тиффани! Я не могу дождаться! Не могу дождаться!

Это было похоже на яркий солнечный луч после затяжного дождя, и, когда мы направились к Хайбери-корнер, ока не переставая говорила о бассейне, о глубоком дыхании, об игрушках, которые купила накануне малышке. И потом она села в такси, весело махнула мне на прощанье рукой из окна и уехала.

Я решила пойти домой пешком – нервы мои были так напряжены, что я не могла ждать автобуса. И я отправилась по Канонбери-роуд мимо домов, украшенных желтыми форситиями, и птицы щебетали в ветвях цветущих вишен. Слова Пат все время звучали у меня в ушах: «Не сдерживай слезы. Иногда нам… парням… не вредно поплакать». Парням! Смех, да и только. Сумасшествие какое-то! Неужели я выгляжу как парень? – подумала я с негодованием, отпирая входную дверь. Затем я прошла в кабинет, села к столу и написала шаферскую речь.

«Печальный уродливый мерзавец, естественно, женатый», – гласило объявление в газете «Личный взгляд». «Выпускник частной школы желает познакомиться с женщиной в шарфе от „Эрме"», – возвещало второе. «Вам – 25, я гожусь вам в отцы, но все еще любвеобилен», – говорилось в третьем. Очаровательно. Совершенно очаровательно. Я всегда их читаю. Даже несмотря на то что уже не желаю ни с кем знакомиться по объявлению. Хотя, думаю, надо бы снова начать их просматривать. Но до мая ничего не получится, потому что я буду слишком занята.

Я одернула розовую кашемировую блузку, смахнула пылинку с большой соломенной шляпы и выглянула в окно. Автобус номер 19 медленно полз по Кингз-роуд. Несмотря на пасхальную субботу, большинство магазинов были открыты, их украшенные лентами витрины были заполнены разрисованными яйцами и пушистыми желтыми цыплятами, толстыми кроликами и яркими весенними цветами. Все напоминало о рождении, юности и обновлении, и от этого защемило сердце, что было для меня сюрпризом. Наконец показалось здание городского муниципалитета Челси, там на нижней ступени лестницы стоял Кит. Я взглянула на часы: полдвенадцатого. В нашем распоряжении еще целый час. Я специально прочла книгу о свадебном этикете и все выучила, хотя нелегко вызубрить обязанности шафера, если тебе сообщили о свадьбе всего за шесть дней. Большинство шаферов получают на подготовку шесть месяцев. По крайней мере, мне не пришлось организовывать холостяцкую вечеринку с грубыми выходками, огромным количеством алкоголя, шуточными потасовками и метанием штукатурки. Кит вместо этого предпочел устроить цивилизованный обед для обеих семей и избранных друзей в ресторане Лангана.

А сейчас он стоял у муниципалитета в новом кремовом льняном костюме, дополненном шелковым жилетом и мягким бледно-желтым галстуком. Он так засиял, когда увидел меня, что я устыдилась своего мгновенного приступа ревности. Я могла бы выйти за него, думала я, поправляя цветок в петлице его пиджака. Но выхожу не я. Выходит она. Однако если бы судьбой было предназначено, чтобы это была я, тогда и должна была быть я. Но все так, как есть. Этот ироничный самоанализ немного меня приободрил.