Он подождал, пока картины, полные огня и крови, не поглотит тьма, тогда сказал Кьяре то, что она хотела услышать. Когда он вернется из Вены, он поедет навестить Лею в больнице и скажет ей, что полюбил другую женщину.

Лицо Кьяры потемнело.

– Я бы хотела, чтобы ты нашел другой путь.

– Я должен сказать ей правду, – сказал Габриель. – Меньшего она не заслуживает.

– А она поймет?

Габриель передернул плечами. У Леи была психопатическая депрессия. Врачи Леи считали, что в ее памяти, словно видеокассета, все время проигрывается взрыв. И не остается места для впечатлений или звуков реального мира. Габриеля часто интересовало, каким он запечатлелся Лее в тот вечер. Видела ли она, как он удалялся в направлении шпиля собора, почувствовала ли, когда он вытаскивал ее обгоревшее тело из огня? Он был уверен только в одном. Лея не желала с ним разговаривать. Она не сказала ему ни единого слова в течение тринадцати лет.

– Это нужно мне, – сказал он. – Я должен произнести эти слова. Я должен сказать ей правду про тебя. Мне нечего стыдиться, и я, безусловно, не стыжусь тебя.

Кьяра выпустила из рук одеяло и горячо поцеловала его. Габриель почувствовал, как напряглось ее тело, а в дыхании появился привкус желания. Потом он лежал рядом с ней и гладил ее волосы. Он не мог заснуть – не мог в эту ночь накануне возвращения в Вену. Но было тут и еще кое-что. У него было такое чувство, будто он только что совершил предательство. Будто он только что был в женщине, принадлежащей другому мужчине. Тут он понял, что мысленно уже стал Гидеоном Арговым. И Кьяра на секунду показалась ему чужой.

Вена

– Прошу паспорт.

Габриель положил его на стойку эмблемой вниз. Офицер устало посмотрел на потертую обложку и перелистал странички, пока не дошел до визы. И поставив еще один штамп – с более чем нужной силой, подумал Габриель, – вручил паспорт Габриелю. Тот сунул паспорт в карман и пошел по сверкающему залу прилетов, таща за собой чемодан на колесиках.

На улице он встал в очередь на такси. Было черным-черно и страшно холодно. Ветер гнал снег, и окрестные поля были накрыты сверкающим одеялом снега. До слуха Габриеля долетали обрывки немецкого с венским акцентом. В противоположность многим своим соотечественникам Габриель не чувствовал раздражения, слыша немецкую речь. Немецкий был его первым языком и оставался языком его снов. Он в совершенстве владел им и говорил, как его мать, с берлинским акцентом.

Он дошел до начала очереди. Подъехал темно-синий «мерседес», и, прежде чем сесть на заднее сиденье, Габриель запомнил регистрационный номер машины. Он поставил сумку на сиденье и назвал шоферу адрес на расстоянии нескольких улиц от отеля, где забронировал себе номер.

Через две-три минуты появился характерный силуэт Вены – огромное «чертово колесо» над парком Пратер, ярко освещенный шпиль собора Святого Штефана, царящий над Внутренним городом. В противоположность большинству европейских городов Вена осталась неиспорченной и не зараженной урбанистической болезнью. В самом деле, в ее внешнем виде и стиле жизни мало что изменилось по сравнению с прошлым веком, когда она была административным центром империи, охватывавшей всю Центральную Европу и Балканы. До сих пор можно было посидеть днем за пирожным со сливками «У Демеля» или за кофе, не спеша просматривая газету, «У Латманна» или в кафе «Централь». Во Внутреннем городе лучше было забыть об автомобиле и передвигаться на трамвае или пешком по сверкающим чистотой тротуарам вдоль домов в готическом стиле или стиле барокко и шикарных магазинов. Мужчины до сих пор носят здесь костюмы из лодена и тирольские шляпы с пером; женщины до сих пор считают модным ходить в платьях с облегающим лифом и широкой юбкой. Брамс сказал, что обосновался в Вене, так как предпочитал работать в деревне. «Вена так и осталась деревней», – подумал Габриель. С чисто деревенским презрением к переменам и деревенской неприязнью к пришлым людям. Для Габриеля Вена всегда будет городом, где обитают призраки.

Они подъехали к Рингштрассе, широкому бульвару, опоясывающему центр города. С мелькавших мимо фонарей Габриелю улыбался красивый Петер Метцлер, кандидат в канцлеры от крайне правой австрийской национальной партии. Это было время выборов, и бульвар был увешан сотнями избирательных плакатов. Хорошо обеспеченная кампания Метцлера явно не скупилась на расходы. Его лицо было всюду, его взгляда нельзя было избежать. И лозунгом его кампании было: «Eine Neue Ordnung für ein Neues Österreich!» – «Новый порядок для новой Австрии!» «Австрийцы, – подумал Габриель, – не способны лукавить».

Габриель расплатился с такси возле многоквартирного дома близ Оперы и прошел пешком небольшое расстояние до узкой улочки под названием Вайбурггассе. Похоже, никто не следовал за ним, хотя он знал, что опытных следопытов почти невозможно заметить. Он вошел в маленькую гостиницу. Консьерж при виде его израильского паспорта принял безутешный вид и прошептал несколько сочувственных слов насчет «этого жуткого взрыва в Еврейском квартале». Габриель, войдя в роль Гидеона Аргова, несколько минут поговорил с консьержем по-немецки, прежде чем подняться по лестнице в свой номер на втором этаже. В номере был деревянный медового цвета пол и французские двери, выходящие в затененный внутренний двор. Габриель задвинул занавеси и поставил сумку на кровать – на самое видное место. Прежде чем уйти, он пристроил к дверному косяку сигнальное устройство, которое подскажет ему, входил ли кто-то в комнату в его отсутствие.

Он вернулся в вестибюль. Консьерж встретил Габриеля такой улыбкой, точно не видел его пять лет, а не пять минут. Снаружи пошел снег. Габриель шагал по темным улицам Внутреннего города, проверяя, не идет ли кто-нибудь за ним. Он останавливался у витрин, чтобы посмотреть через плечо, заскакивал в телефонные будки и, делая вид, что звонит, обозревал окрестности. В газетном киоске он купил «Ди Прессе», затем через сто метров бросил газету в мусорный бак. Наконец, убедившись, что за ним не следят, он вошел в метро на Штефанплац.

Ему не надо было смотреть на ярко освещенные карты венской транспортной системы, так как он ее помнил. Он купил в автомате билет, прошел через турникет и спустился на платформу. Сел в вагон и запомнил лица окружающих. Через пять остановок, на Вестбанхоф, он пересел на линию № 6, в поезд, идущий на север. У венской Общей больницы была своя остановка метро. Эскалатор медленно вывез Габриеля на заснеженный четырехугольник, по которому надо было пройти к главному входу на Вэрингер-Гюртель, 18–20.

Больница находилась на этом участке в Западной Вене более трехсот лет. В 1693 году император Леопольд I, заботясь о бедственном положении нуждающихся, приказал построить Дом для бедняков и инвалидов. Век спустя император Иосиф II переименовал его в Общую больницу для немощных. Старое здание продолжает стоять на расстоянии двух-трех улиц на Альзерштрассе, но вокруг него несколько кварталов занял комплекс университетской больницы. Габриель хорошо ее знал.

Под портиком, на котором значилось: «Saluti et solatio aegrorum» («Лечить и утешать больных»), – стоял человек из посольства. Это был маленький, нервического вида дипломат по имени Цви. Он пожал Габриелю руку и, быстро посмотрев его паспорт и визитную карточку, выразил сочувствие по поводу смерти его двух коллег.

Они вошли в главный вестибюль. В нем не было никого, кроме старика с жидкой седой бороденкой, который сидел на краешке дивана, сдвинув колени и держа на них шляпу, точно путешественник в ожидании запаздывающего поезда. Он что-то бормотал себе под нос. Когда Габриель проходил мимо, старик поднял глаза, и их взгляды на мгновение встретились. Габриель вошел в стоявший в ожидании пассажиров лифт, и старик исчез за закрывшимися дверцами.

Когда дверцы лифта открылись на восьмом этаже, Габриель несколько успокоился, увидев высокого блондина-израильтянина в двойке и с торчащим из уха проводом. У входа в отделение интенсивной терапии стоял другой охранник. Третий – маленький, смуглый, в плохо сидящем костюме – находился у двери в палату Эли. Он отступил, давая возможность Габриелю и дипломату войти. Габриель приостановился и спросил, почему его не обыскали.