От неожиданности он отступил назад. Он отпустил ее плечо, предоставив ей полную возможность толкать его, тыкать и шлепать этой книгой, вкладывая в каждый удар всю накопившуюся злость и обиду.

— У-би-рай-тесь из мо-ей спаль-ни, — раздельно восклицала она, сопровождая каждый слог ударом.

Колин втянул в себя воздух, согнулся и избежал таким образом ее последней атаки. Схватив ее за руки, он сжал ее запястья, и она выпустила книгу из рук. Та с глухим стуком упала между ними. Колин тут же поддал ее носком сапога, и книга отлетела под кровать.

— Если ты уже выпустила весь свой пар, — мягко сказал он, — я тебя отпущу.

Возмущенная тем, что с ней обошлись как с ребенком, она и вела себя как ребенок, пытаясь вырваться, хотя прекрасно знала, что он сильнее ее и ей это не удастся.

— Мерседес, — сказал он тихо, — расскажи мне все.

— Я ненавижу вас. Он опустил голову.

— Да, на твоем месте…

—  — Вы поверили, что я специально задумала оклеветать вас! Признайтесь! — бросила она ему. — Вы думали, что я хотела избавиться от вас!

— Ты сама однажды сказала мне это, — напомнил он ей. — Вы задумали это вместе с Маркусом, даже еще не зная, как это осуществить.

Мерседес в отчаянии топнула босой ногой: ее выдумка, ее ложь вернулась к ней, коварно перейдя дорогу правде.

— Думайте что вам угодно, — холодно сказала она. — Я не хочу больше знать вас! Колин встряхнул ее за плечи,

— Тише, Мерседес, иначе ты разбудишь всех своих сестер и братьев.

— Я не боюсь, — равнодушно бросила она. — Как вы думаете, сколько времени им нужно, чтобы догадаться, что я ваша подстилка?

Она увидела, как он вздрогнул от этого слова, видимо, осознавая, что происшедшее между ними теперь станет достоянием гласности.

— Или вы хотите сказать, что до собравшихся в библиотеке не дошло то, что я им сказала?

Колин отпустил ее руки. С его стороны это не было капитуляцией. Это освобождало ему руки, чтобы задушить ее. Он откинул рукой светлые волосы и покачал головой.

— Не думаю, чтобы кто-нибудь из них не понял тебя, Но я также думаю, что это все останется между ними. Им нет никакого расчета повторять это. Ни Абернэйти, ни Гордон просто не смогут произнести эти слова вслух. Если твои сестры и прислуга встревожатся по поводу… — он замолчал, подыскивая слова — …наших отношений, то это только потому, что минуту назад ты подняла страшный крик.

Он дал ей время осознать эту ситуацию. Если она и была пристыжена, то, во всяком случае, сумела искусно скрыть это.

На лице ее не было никакого раскаяния.

— Мне кажется, вы уже придумали, где нам поговорить, — сказала она.

— В моей комнате.

— Вот это неожиданность!

— А у тебя есть другое предложение?

— Внизу, — сказала она. — Подойдет любое место.

— Прекрасно. Передняя башня.

В другое время она улыбнулась бы тому, как он на морской манер назвал северную башню.

— Я имела в виду — на первом этаже.

— А я думаю, что в башне нам наверняка не помешают и никто не подслушает.

Его выбор удивил ее. Она бы предпочла более официальную обстановку библиотеки или величественные своды галереи. Даже оранжерея с ее цветами и зеленью была бы предпочтительней заповедного уголка ее детских фантазий.

— Но ведь там нет мебели, — напомнила она ему.

— А ты что-нибудь имеешь против?

— Нет, это даже мило.

«Действительно, это лучше, — подумала она. — По крайней мере не нужно будет бороться с соблазном. Самое большое, чего можно будет опасаться, — так это быть выброшенной в окно».

Колин уловил мимолетную улыбку, сразу преобразившую ее лицо.

— Что тебя насмешило?

— Ничего.

Она прошла мимо него и надела комнатные туфли. Любопытство победило. Мерседес обернулась и спросила:

— Скажите, если даже ворона вдруг выпадет из своего гнезда, вы все равно будете кричать «человек за бортом»?

— Да, — ответил он, открывая перед ней дверь. — И пожалуйста, Мерседес, не вводи меня в искушение.

Когда они поднялись на северную башню, у Мерседес было самое миролюбивое настроение. Высоко подняв масляную лампу, она почти с нетерпением вошла в святилище своего детства и быстро взобралась по крутой и узкой спиральной лестнице в маленькую комнату. Когда она очутилась наверху, ей стало ясно, что лампа не понадобится. Полная луна светила так сильно, что фигура Мерседес отбрасывала тень, а весь Уэйборн-Парк был как на ладони.

Мерседес загасила лампу. Колин, все еще стоявший у подножия лестницы, недовольно поинтересовался, почему стало темно, но Мерседес едва ли услышала его. Она медленно поворачивалась, любуясь видом, открывающимся по очереди из каждого окна, будто рассматривая картины в галерее. Луг и пруд, парк, леса, поля, далекие домишки — все это открылось перед ней в потрясающей, захватывающей дух панораме.

Закончив свое вращение, она лицом к лицу столкнулась с Колином. Он стоял неподвижно, с непроницаемым лицом, почти на самом верху лестницы, и она видела, что его взгляд даже не коснулся окон. Он смотрел на нее.

Сразу почувствовав себя неуютно под его молчаливым, испытующим взглядом, обиженная его бесцеремонным вторжением в ее спальню и раздраженная тем, как быстро она могла забыть, хотя бы и на несколько мгновений, зачем пришла в эту комнату, Мерседес почувствовала, как в ней поднимается ярость. В ее голосе тут же почувствовалось нетерпение.

— Говорите, что вы хотели.

Колин поднялся на последнюю ступеньку и тут же встал перед ней во весь свой рост. Он сразу же заметил про себя, что она не попятилась от него.

— Я заберу это, — сказал он, протягивая руку за погашенной лампой. — Пока ты ее не уронила.

Легкое дрожание лампы в ее руке было единственным признаком волнения.

Мерседес не пыталась удерживать лампу. Когда он повернулся, чтобы поставить ее на узкий подоконник, она отступила на несколько шагов, чтобы свободно перевести дыхание.

— Ты жалеешь, что согласилась прийти сюда? — спросил он, снова повернувшись к ней лицом. Колин тут же заметил, что расстояние между ними вдруг увеличилось, но благоразумно промолчал. — Со мной, — закончил он.

— Нет. — Неужели он почувствовал ее ложь? — Но я предпочитаю, чтобы вы сразу перешли к деду, И мои чувства здесь ни при чем.

— Значит, мы в этом сходимся, — сказал он, внимательно глядя на нее.

Колин видел, что ей стало не по себе оттого, что он не стал перечить. Он пересек маленькую комнатку несколькими шагами и встал у одного из окон спиной к Мерседес.

Некоторое время он молча смотрел в окно, и это молчание разрушило и без того хрупкую стену ее хладнокровия.

— Мне кажется, тебе лучше начать с фляги, — сказал он наконец. — Почему ты сказала Паттерсону и Тейеру, что она принадлежала твоему дяде?

Мерседес стоило большого труда не выставить перед собой как щит скрещенные руки.

— По крайней мере не по той причине, которую вы имеете в виду, — холодно сказала она. — Это уж никак нельзя расценить как мое намерение показать им, что вы имеете отношение к его смерти. Скорее наоборот.

Колин повернулся, прищурив глаза. Он ничего не сказал, но дал Мерседес почувствовать всю тяжесть его подозрений. Ее плечи напряглись, принимая эту тяжесть.

— Вам не кажется, что если бы вы признали эту флягу своей, то сразу навлекли бы на себя подозрение?

— Нет, — сказал он. — Не кажется. И знаешь почему? — Он помолчал, хотя вопрос был чисто риторический. — Потому что я был не последний, кто пользовался этой фляжкой. Я при всем своем желании не смог бы пуститься во все тяжкие так, как это сделала ты, чтобы защитить от меня бедного мистера Тейера, но я никогда не стал бы выдавать его шерифу, не поговорив сначала с ним самим.

Мерседес растерялась.

— Мистера Тейера? — тихо спросила она, пораженная выводом Колина. — Какое отношение он имеет…

— Могу себе представить, — продолжал Колин, — когда тебе показали эту флягу, ты сразу увидела возможность избавиться от своего дяди. Ты уже знала, что он уехал за границу, но, видимо, поклялась никому не говорить. Признав, что это фляга Уэйборна, ты все равно что признала его труп. Такое признание вполне устроило Паттерсона. После признания смерти Уэйборна можно было зачитать его завещание. Ты была, наверное, единственным человеком, который не удивился, узнав новую волю дяди. Но мне кажется, Мерседес, что ты заключила с ним невыгодную сделку.