Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Микелотто, глядя на Хью, тряхнул головой.

— Довольно, не впутывайся сюда сам. — Потом с обреченным видом повернулся к продавцу индульгенций. — Как мне доказать, что я христианин? Если надо, могу поклясться на кресте.

Продавец индульгенций ухмыльнулся.

— Так я и дам тебе совершить кощунство! Если ты не веришь в Христа, то клятва твоя ничего не значит. Нет, есть другое испытание.

Он метнулся к лошади, вынул из седельной сумы какой-то сверток и принялся медленно и театрально его разворачивать. Микелотто в руках у стражников напрягся всем телом, ожидая, когда увидит орудие пытки. Вокруг столько печей — есть где нагреть железный прут или клещи. Микелотто привык к ожогам, но сколько можно выдержать пытку каленым железом?

Продавец индульгенций кивнул одному из верховых стражников, а когда тот спешился и встал рядом, отдал ему сверток. Стражник подошел к Микелотто и помахал у него под носом содержимым. Мы все облегченно вздохнули: это были всего лишь кусочки тухлого мяса — вонючие, зеленые, но совсем не страшные — не то что пыточные клещи.

— Свинина, — со злобной ухмылкой произнес продавец индульгенций. — Тебе надо всего лишь съесть немного свинины. Жиды и магометане ее есть не могут, а вот для христианина это добрая еда. Если съешь немного свинины и не сблюешь, я узнаю, что ты добрый христианин и отпущу тебя с миром.

— Но мясо тухлое! — в гневе вмешался Хью. — Его никто есть не сможет!

Продавец индульгенций указал на стражника.

— Как, на твой взгляд, это мясо?

Стражник ухмыльнулся.

— Свежайшее! Еще хрюкает.

Продавец индульгенций повернулся к Хью.

— Может быть, тебе не нравится запах, потому что ты тоже не выносишь добрую христианскую свинину?

— Я съем, — обреченным голосом проговорил Микелотто.

— Нет! — взмолился Хью.

— Мне ничего больше не остается.

Два стражника крепко держали стеклодува за руки, пока третий, схватив его за волосы и оттянув голову назад, принялся один за другим закидывать куски ему в рот, не давая даже времени проглотить. Плезанс, обняв Наригорм, зарылась лицом в ее волосы. Под конец и всем нам пришлось отвести глаза. Микелотто держался, сколько мог, но ему не давали даже перевести дух. Его вырвало — как и рассчитывали мучители.

Продавец индульгенций с улыбкой отвернулся.

— Скрутите его и привяжите за лошадью.

Микелотто осел на колени, его неудержимо рвало. Один из учеников, самый смелый, подбежал с фляжкой. Стражник нацелился отшвырнуть мальчика пинком, но продавец индульгенций поднял руку.

— Пусть пьет. Пусть вымоет мясо из желудка. Не хватало только, чтобы он всю дорогу блевал — еще аппетит мне отобьет. К тому же я хочу довести его живым. Если он околеет в дороге, то народ лишится интересного зрелища. Сожжение благотворно воздействует на нравы — люди видят, как крепка власть церкви.

Стражники наконец отпустили Родриго и повернулись к лошадям. Родриго подбежал к продавцу индульгенций, уже сидевшему в седле, и схватил его за руку.

— Этот человек не сделал ничего дурного! Дай ему оправдаться! Ты — служитель Божий и знаешь по совести, что испытание было нечестным. Услышь же, что он говорит!

— Не бойся, добрый человек, его услышат. Его услышат по всему епископскому дворцу. Мы не сжигаем людей, пока они не сознаются в своем преступлении, и он еще будет молить, чтобы ему позволили сознаться.

— Вы будете мучить человека во имя милосердного Бога? — с горечью спросил Родриго.

Глаза продавца индульгенций блеснули в свете факелов.

— Погоди, погоди! Мне кажется или ты впрямь говоришь так же, как мастер Михаель? Ты тоже венецианец? Неужто мы схватили двух жидов вместо одного? Ну-ну, богатый улов!

Микелотто поднял голову.

— Кто венецианец, он? Ну нет, он генуэзец, чтоб им всем сдохнуть. Ты назвал меня жидом, а теперь оскорбляешь еще больше, навязывая мне в соотечественники этого непотребного пса. Веди меня, куда едешь; лучше мне гореть на костре, чем провести еще миг рядом с генуэзцем.

Он плюнул в Родриго; алый от вина плевок попал на щеку и начал медленно стекать по лицу.

Стражники, хохотнув, развернули лошадей к дороге.

Продавец индульгенций обвел взглядом собравшихся на поляне.

— Расскажите всем. Мы будем искоренять жидов, где только найдем, и уж поверьте, мы их отыщем.

Они уехали, ведя за собой Микелотто на длинной веревке. Мы стояли, прислушиваясь к затихающему стуку копыт. Кто-то из учеников начал машинально поднимать перевернутые скамьи. Остальные один за другим присоединились к нему, как будто не зная, что еще можно сделать.

Снова пошел дождь. Родриго по-прежнему глядел на дорогу, хотя всадники давно пропали из вида и слух различал лишь гул ветра да стук дождевых капель.

— Он отрекся от тебя, чтобы спасти тебе жизнь.

Родриго молчал, словно не слышал моих слов. В глазах его стояли слезы.

К нам, шатаясь, подошел Хью.

— Я во всем виноват. Если бы я не вышвырнул продавца индульгенций, он бы не вернулся со стражниками. — Юноша стукнул кулаком по стволу дерева. — Какой я болван! Заносчивый тупоголовый болван!

На нем лица не было. Мне захотелось найти слова утешения, чтобы бедолага не казнил себя понапрасну.

— Он бы все равно вернулся. Какой бы доход ни приносила торговля индульгенциями, такие люди всегда хотят больше. Они вечно вынюхивают, на кого бы донести за награду, и церковь не оставляет без внимания доносы своих ищеек. Ты сам сказал, что молитвы и мессы не остановили чуму. Если народ узнает, что схватили нескольких евреев, то поверит, будто ради его спасения что-то делается. Бедный Микелотто! Лучше бы ему и впрямь умереть в дороге.

Мы прибрали, что могли, и снова улеглись в теплой мастерской. Кто-то еще топтался рядом, выбирая себе место для сна, но у меня уже не было сил разлепить глаза.

Второе пробуждение в ту ночь тоже было неожиданным. Мне почудился волчий вой. Родриго, Жофре, Осмонд и Адела сидели. Их тоже разбудил вой. Ученики, вымотанные ночными событиями, спали, прижавшись друг к другу; один из них всхлипывал во сне. Осмонд что-то шептал, пытаясь успокоить Аделу. Все некоторое время прислушивались, потом, так ничего не различив, снова улеглись спать.

Меня малая нужда заставила выйти наружу. Было еще темно. Ветер ревел в кронах; после натопленной мастерской сразу сделалось зябко. Костры под котлами погасли, и лишь горячие уголья тускло алели в темноте. Не знаю, что заставило меня обернуться, прежде чем снова вступить обратно в мастерскую, — наверное, какой-то звук. Наригорм сидела у одного из костров, перед ней были разбросаны руны.

— Поздно, Наригорм. Гадать надо было до того, как явились стражники, теперь уже ничего не изменишь.

— Девять — познанье. Девять ночей на древе. Девять матерей Хеймдалля. Так начала Морриган.

— Что начала?

Она подняла лицо и раскрыла глаза, будто лишь сейчас поняла, что я здесь.

— Одного нет. Нас восемь.

— Что значит — одного нет? — раздраженно вырвалось у меня. — Зофиил вернется, я обещаю. Он не бросит свои бесценные ящики и не сможет унести их на спине.

— Не Зофиил.

Если не Зофиил, то кто? Внезапно мне вспомнилось: Сигнус! Он исчез, едва показались всадники. Наверняка испугался до полусмерти и сбежал. Коли так, он вряд ли вернется.

— Ты о Сигнусе?

Наригорм мотнула головой, ожидая следующей догадки, но у меня не было настроения играть в детские игры. Зачем дрожать на ветру, если можно вернуться в теплую мастерскую и поскорее закрыть глаза?

— Плезанс.

Это имя заставило меня обернуться.

— Ты сказала «Плезанс»? Не мели вздор. Она стояла рядом с тобой все время, что стражники были здесь, с чего бы ей убегать теперь?

Вместо ответа Наригорм указала на руну, которая лежала на одном из кругов. На дощечке была вырезана прямая линия с двумя отходящими под углом косыми чертами, как будто ребенок нарисовал половину сосны.

— Ансуз, ясень, древо Одина. Он висел на древе девять ночей и познал значение рун.

44
{"b":"112601","o":1}