Литмир - Электронная Библиотека
A
A

На лице Зофиила явственно читались терзания. Больше всего ему хотелось свернуть к побережью и поискать корабль, однако путь туда преграждало свирепое чудовище: моровая язва. Впервые с нашей встречи мне стало его жалко, ибо нужда, гнавшая этого человека в Ирландию, была, видать, и впрямь велика.

— Послушай, Зофиил: безумие поворачивать сейчас к западу. Ты обречешь себя на верную смерть. Надо держаться как можно дальше от побережья, пока не окажемся гораздо севернее. Там ты сможешь свернуть к западу и, возможно, даже отыщешь открытый порт.

Зофиил долго меня изучал, прежде чем ответить:

— Ты и вправду веришь, что от чумы можно убежать?

— По крайней мере, идя на север, мы будем удаляться от нее, а не спешить ей навстречу. Нам бы еще несколько недель продержаться вдали от городов, пораженных чумой, а там наступят морозы, она кончится, и ты сможешь отправиться в любой порт, какой пожелаешь.

Адела вцепилась в мою руку.

— Она ведь правда закончится с морозами?

Мне пришлось вложить в голос всю силу убеждения:

— Лихорадки всегда свирепствуют в летний зной, когда воздух полон дурными испарениями, и прекращаются с наступлением холодов.

Зофиил зло рассмеялся.

— Восхищаюсь я твоим умением верить в лучшее, камлот, да только ты запамятовал, что в этом году зноя не было, да и лета не было, а чума лютует по-прежнему.

Адела тряхнула головой.

— Но ведь все говорят, что дожди и порождают чуму, в точности как они порождают жалящих мух и комаров. — Ее глаза светились искренней верой в свои слова. — Зима убивает вредных насекомых, убьет и чуму, я знаю.

— Как знала, что дождь будет только сорок дней и сорок ночей? Может, ты и стишок об этом знаешь? Так поделись!

Адела сникла. Осмонд обнял ее и повел прочь, яростно оглядываясь на Зофиила, однако вступаться за жену не стал. Впрочем, было даже лучше, что фокусник одержал эту маленькую победу: пусть радуется своему превосходству, лишь бы согласился пойти с нами.

Мы привычно выстроились за фургоном и побрели из города. Последние домишки закончились, начался лес. И тут, сразу за поворотом дороги, нашим взглядам предстали две фигуры. У меня засосало под ложечкой. Этих белых волос нельзя было не узнать. Наригорм и Плезанс стояли у обочины, словно дожидаясь нас.

Адела при виде девочки расцвела и замахала рукой.

— Смотри, Осмонд, я тебе о ней рассказывала. Ну правда, куколка? Ты когда-нибудь видел такое ангельское дитя?

Осмонд улыбнулся, Родриго расплылся, как добрый дядюшка, и только Зофиил, как и я, не испытал радости.

— Мало нам других обуз! — Он выразительно взглянул на Жофре, который тут же покраснел до ушей. — Теперь и это чудо-юдо прикажете в фургон сажать? Кто следующий? Ученый медведь?

Адела внезапно повернулась ко мне. На лице ее был написан священный ужас.

— Камлот, помнишь, она сказала, что нам придется уйти сегодня и она пойдет с нами? Она и впрямь видит будущее.

Прежде чем мне удалось придумать ответ, Ксанф вскинула голову и шарахнулась в сторону, словно намереваясь сбросить фургон с дороги. Ноздри ее раздулись, глаза закатились. Родриго и Зофиил вдвоем еле удержали ее под уздцы.

Зофиил с опаской взглянул на лес.

— Она чует опасность. Может быть, вепря или свежую кровь. Быстрее сажайте свою страхолюдину в фургон, раз уж решили, и едем отсюда поскорей.

Так что в итоге дело обошлось без спора. Мне при всем желании не удалось бы ничего изменить. Наригорм и Плезанс присоединились к нашему обществу, и никто не успел даже об этом задуматься, потому что кобыла нервничала до конца дня и Зофиилу никак не удавалось ее успокоить. Она всю дорогу артачилась, словно неведомая опасность движется с нами вровень.

Может быть, Ксанф и впрямь почуяла запах смерти; но шел он не из леса.

8

ЮНОША-ЛЕБЕДЬ

Рассказчик подался вперед.

— Утром слуги нашли колыбельку пустой, а королеву — спящей, и губы ее были вымазаны кровью. Когда же король спросил, что сталось с их сыном, она не проронила ни звука и ни словечка не молвила в свое оправдание.

Вокруг сказочника собралась небольшая толпа: дети сидели прямо перед ним, взрослые прислонились к церковной стене, положив на землю тюки и корзины. Торговля замерла. Даже гулящие девицы смотрели на рассказчика, хотя тот, при своем юном возрасте, не отличался красотой телосложения. Башмаки на нем были старые и стоптанные, одежда — бурая и ветхая, как и на слушателях, за одним исключением: на левом плече, полностью скрывая руку, висел пурпурный плащ.

Не так часто увидишь пурпур на ярмарочной площади; его носит знать, ибо только знати он по карману, а высокородные господа не показываются там, где продают тощих гусей и старые маслобойки. Впрочем, плащ был не королевский, не шелковый и не атласный, без меховой опушки и золотого шитья. Как и штаны, он был грязный и заношенный, из грубой домотканой шерсти, плотный, чтобы защищать даже от сильного дождя. Добротный плащ для путника, сделанный, без сомнений, руками любящей матери. Однако чего ради заботливая женщина потратилась на пурпурную краску? Неужто считает сына помазанником Божьим? Многие матери думают так о своих сыновьях, как многие сыновья считают матерей девственницами, но даже Мария не рядила сына плотника в царский пурпур.

— Королеву решили сжечь на костре, но и когда прозвучал приговор, она не проронила ни звука и ни словечка не молвила, даже ради спасения своей жизни.

Дети, округлив глаза, придвинулись ближе, взрослые подались вперед. «Сжечь на костре». О такой казни знали все, даже те, кто не видел ее своими глазами, не вдыхал запах паленого мяса, висевший над городом несколько дней, не слышал криков, эхом отдававшихся во сне ночь за ночью. Те, кто никогда не присутствовал при сожжениях, слышали о них и содрогались. Они знали, что королева не сможет молчать, когда ее коснется огонь; на это не достало бы сил даже у святой. Все затаили дыхание.

— Семь полных лет прошло с тех пор, как королева поклялась вернуть заколдованным братьям человеческий облик. Верная данному обету, она за все это время не произнесла ни слова, не обронила ни звука. Королева продолжала днем и ночью плести рубашки из крапивы. К утру казни они были готовы, и лишь последней, для младшего брата, не доставало левого рукава.

Он выглядел слишком юным для своего занятия — сказочнику положено быть длиннобородым, — но умел приковать внимание лучше многих стариков. Никто не назвал бы его красавцем: лицо узкое и угловатое, нос слишком длинный, подбородок слишком маленький, как будто одно переросло, другое недоросло. Возраст и борода придают таким лицам некоторую соразмерность, но сейчас это едва ли имело значение: завораживали не черты, а глаза. Темные, почти черные, так что зрачок сливался с радужкой, они обводили слушателей, от мала до велика, ненадолго задерживаясь на каждом, и толпа смотрела на сказочника, не в силах отвести взгляд.

— Королеву отвели на место казни, привязали к столбу, а в руки ей бросили шесть рубашек из крапивы, чтобы сжечь их на том же костре. У ее босых ног сложили вязанки хвороста, и палач взял горящий факел. Священник подошел и предложил ей покаяться в убийстве новорожденных младенцев, дабы избавить душу от вечных мук, но она не проронила ни звука и ни словечка не молвила, даже ради спасения души. Рыдая от горя, ибо по-прежнему любил ее всем сердцем, король вынужден был дать знак. Палач поднял факел и сунул его в хворост у ног королевы.

Сказочник вскинул кулак, как будто сжимая факел, и тут же резко ткнул им в сторону детей. Те подпрыгнули и завизжали от сладкого ужаса. Сказочник вновь поднял руку и указал на небо.

— Но тут в небе послышался шум крыльев. Шестеро лебедей летели с востока к королеве.

Слушатели подняли головы, словно ожидая увидеть летящих лебедей.

— Устремившись вниз, лебеди сильными взмахами белых крыльев загасили костер. Едва они опустились, королева набросила на них рубашки; перья спали с принцев, и те вновь обернулись людьми. Все обрели прежнее обличье, кроме младшего брата, чьей рубахе не хватало левого рукава. И когда он превратился в человека, левая рука у него осталась лебединым крылом.

20
{"b":"112601","o":1}