Покончив с этим, мы отправили Сигнуса добывать корм для Ксанф, а сами принялись готовить ужин. Огонь без риска спалить деревянное жилье можно было развести лишь в большом очаге в трактире. Мы пообещали старухе пир, да и сами, поскольку не ели весь день, с радостью предвкушали горячий ужин.
Трактир выглядел еще ужаснее, чем гостевой сарай. Оставшиеся столы и скамейки были завалены хламом, который вдова бережно хранила. Битые горшки, прогоревшие котелки, куски кожи от старой упряжи, тряпье и веревки громоздились вперемешку с мешками и пустыми бочонками. На кровати грудой лежали одеяла и старая одежда, а поверх них восседала черепаховая кошка, которая при нашем появлении угрожающе зашипела и впилась когтями в ветошь, словно защищая ее от посягательства.
— Ворья нынче развелось, — пояснила вдова, — вот я держу свое добро там, где за ним легче приглядеть. Меня хотят отсюда выжить, а я никуда не уйду.
Старуха и впрямь жила как в осаде. Спертый воздух трактира пропах псиной и кошачьей мочой; ставни на окнах были заколочены, тяжелая дверь запиралась на щеколду, а рядом стояли наготове две деревянные подпорки.
Осмонд отправил Наригорм собирать хворост, Адела и Плезанс взялись за готовку, поочередно заверяя старуху, что мы привезли свои бобы и мясо и вовсе не посягаем на ее кур.
— Да угомонись ты, женщина, — буркнул Зофиил. — Нужны нам твои вшивые куры! Да их варить надо месяц, прежде чем можно будет ужевать.
Вдова тут же разразилась новой тирадой, на сей раз — о своих курах. Она столько прожила в одиночестве, так давно не жаловалась никому на жизнь, что теперь ворчала без остановки, торопясь наверстать упущенное. За один день приор, наставник новициев, Зофиил, старик из-под моста вылили на меня столько желчи, что слушать еще и старуху было невмоготу. Мне подумалось, что ей вполне хватит Аделы, а я могу пока отправиться в сарай и ненадолго прилечь.
С возрастом начинаешь плохо спать по ночам, а днем то и дело клюешь носом, к тому же день выдался долгим и утомительным. Однако не только у меня возникло желание подремать. Жофре уже свернулся на одном из лежаков, закрывшись с головой плащом, и храпел, как боров. Его явно свалила усталость после бурной ночи, кроме того, он наверняка решил спрятаться от Родриго в надежде, что к вечеру тот немного поостынет.
Над лежаками был устроен низкий сеновал, на который вела шаткая приставная лесенка. Там отыскались несколько пустых мешков и охапка прошлогодней соломы. Солома почернела и провоняла мышами, но для моих старых костей была лучше, чем голые доски, к тому же тут не так мешал храп Жофре. Дело было за малым — переворошить ее, дабы проверить, что внутри нет мышиного гнезда, укрыть мешками и устроиться сверху с намерением последовать примеру молодого музыканта.
Меня только-только начала заволакивать дремота, когда дверь внизу растворилась и вошел Родриго. Он аккуратно повесил фонарь на крюк и закрыл дверь на тяжелый засов, после чего остановился над храпящим Жофре и долго на него смотрел. У меня вырвался тихий вздох: теперь-то никому поспать не удастся. Судя по решительному виду, Родриго намеревался прочесть ученику мораль, которую сдерживал в себе весь день. Выслушивать его нравоучения мне не хотелось; самым разумным было бы оставить их вдвоем и отправиться к остальным. И тут, о ужас: я приподнимаюсь на локте и вижу, что у Родриго в руке.
Он нагнулся и сдернул с Жофре плащ. Юноша, не открывая глаз, что-то забормотал и потянул плащ обратно, однако Родриго твердо вознамерился его поднять.
— Вставай.
Жофре открыл глаза. В следующий миг он уже был на ногах и пятился в угол сарая. Испуг его нетрудно было понять: Родриго держал в руке плетку, какой наказывают собак.
Учитель и ученик смотрели друг на друга, напряженные и застывшие. Лицо Родриго выражало угрюмую решимость.
— Бог свидетель, я не хотел этого делать. Однако я не могу спокойно стоять и смотреть, как ты себя губишь. У тебя такой талант! Я не позволю, чтобы ты втоптал его в грязь. Зофиил прав: твое поведение — моя вина. Я за тебя отвечаю. — Он покачал головой, словно понимая, что вновь обращается к глухому. — Я пытался тебя увещевать, но ты не слушал. Многие говорили, что мне давным-давно надо было перейти от слов к делу. — Он сглотнул и самым суровым голосом, на какой был способен, выговорил: — Снимай штаны, ragazzo.
Жофре стоял неподвижно, явно не веря своим ушам.
— Ты меня слышал. Снимай штаны. — Родриго сел на деревянный лежак и выставил ногу.
Итак, он решился побить Жофре, но не по спине, как бьют слуг, мелких преступников и мучеников, что позволяет им хотя бы хранить стоическое достоинство, а как мальчишку, унизительно. Это было неумно. Жофре заслужил порку, но не такую, и ничего хорошего из этого выйти не могло.
— Пожалуйста! — взмолился Жофре. — Я больше не буду! Клянусь!
— Нет! — взревел Родриго. — Я не желаю больше выслушивать твои обещания! Делай, что сказано, или, клянусь, я выволоку тебя наружу и отлуплю у всех на глазах. Видит Бог, ты это заслужил.
Жофре, покраснев до кончиков волос, начал развязывать пояс, но руки у него дрожали так, что прошла целая вечность, прежде чем штаны упали на пол. Он стоял, повесив голову, словно понимая, что теперь ему никуда не деться, а когда Родриго сделал знак рукой, обреченно подошел и, не поднимая глаз, лег на его ногу. Родриго, крепко держа ученика за шею, задрал на нем рубаху.
Тугие юношеские ягодицы поблескивали в неярком свете, смуглая кожа была такой гладкой, такой безупречной, что хотелось ее погладить. Если бы мышцы не свела нервная судорога, можно было бы сказать, что это статуя античного бога. Родриго медлил, словно не находя в себе сил поднять руку на такую красоту. Возможно, он бы отступился, если бы Жофре не захныкал:
— Пожалуйста, я клянусь...
Это предрешило его судьбу. Родриго сжал плетку так, что побелели костяшки пальцев.
— Нет, Жофре, на сей раз ты не отвертишься, — тихо промолвил он.
Плетка взметнулась и упала. Жофре только вздрогнул и еле слышно ойкнул. Темный, быстро вспухающий след остался на его ягодицах. Плетка взмывала и падала снова и снова. Мышцы Родриго от долгих лет игры на лютне стали как железо, и он бил ученика с точностью музыканта, бил обреченно, угрюмо и методично, делая промежутки между ударами, чтобы боль от каждого ощущалась отдельно. Жофре кусал руку, чтобы не закричать. Однако Родриго явно решил преподать ему урок, который забудется не скоро. Кровь блестела в свете фонаря, а он все не останавливался.
Жофре рыдал в голос, слезы лились из его глаз — слезы не только боли, но и стыда. «Прости, прости». Казалось, в кои-то веки слова и впрямь идут от сердца.
И они словно разрушили заклятье. Родриго внезапно отбросил плетку, поймал мальчика в объятия, стиснул изо всех сил и начал качать. Жофре безудержно рыдал, как будто внутри прорвалась плотина, через которую хлынули боль и стыд души.
— Зачем ты это делаешь, ragazzo? — шептал Родриго. — Ты так красив, перед тобою вся жизнь.
— Я так... так боюсь. Не могу... с собой совладать. Пытаюсь, но... не могу.
— Знаю, знаю.
Рука, недавно сжимавшая плеть, двинулась вниз по напряженной шее, по изгибам и ямкам, над разорванной в кровь кожей. Родриго наклонился, чтобы поцеловать ученика в затылок, между слипшихся от пота каштановых кудрей. Жофре поднял заплаканное лицо. Он поцеловал Родриго в губы, сперва неуверенно, потом страстно, почти со злобой. Родриго откинулся на жесткие доски лежака, и Жофре, извиваясь, вполз на него сверху. Теперь настал черед Родриго лежать неподвижно, пока Жофре терся чреслами о его чресла, покрывая лицо и шею наставника жаркими поцелуями. Двигались лишь руки Родриго; он гладил юношу по спине, как мать гладит расстроенного ребенка.
Когда Жофре забился, с протяжным стоном выгибая спину, Родриго крепко прижал его к себе, словно хотел сберечь от саморазрушения, сдержать страсть юноши в своем теле.
Жофре коротко вскрикнул, сполз на лежак и почти мгновенно уснул. Он лежал ничком, закинув руку за голову, в задранной рубахе, спина блестела от пота. Желтые отблески фонаря вспыхивали на прилипших к голове волосах, отчетливо вырисовывали каждую мышцу. Лицо, мокрое и раскрасневшееся, было тем не менее умиротворенным и безмятежным. Приоткрытые губы воплощали в себе невинность ангела, еще не падшего с небес.
