— Но никогда не увижу ни одного человека, так? — Толя подался вперед и перенес вес на правую ногу.

— Почему? Иногда ты будешь встречаться с такими, как ты…

Пора! Толя зверем выпрыгнул из кресла, оно потянулось за ним липкими нитями. Хлесткий хук в челюсть, карлик охнул и перелетел через кресло, теперь — к пульту и ногой его, ногой, так их, сволочей, людей воруют, гады, счастье крадут, еще, еще… Что там за стержень торчит? Оборвать! Теперь не полетаешь!

Пульт стонал человеческим голосом и раскачивался под ударами, болел ушибленный сустав, пришелец ерзал под креслом и не мог встать. Наконец, обессилев, Толя опустился рядом.

— Жив, марсианин?

— Хороший удар. Ув… уважаю, — просипел тот, не разжимая век. — Воды бы.

— Погоди. Вот отдохну — поищу, — задыхаясь, ответил Толя.

— Ладно. Сойдет и так, — карлик открыл глаза, сел, почтительно оглядел изуродованный пульт. — Везет мне. Первый раз в жизни такое задание, и на тебе — на боксера нарвался. Ну, как я теперь взлечу?

Толя поднял пистолет, валявшийся рядом, массивный, ребристый и красивый той хищной красотой, которой отличаются земные орудия смерти. Из ручки высовывался тонкий стерженек. Толя поддел его ногтями и вынул.

— Это что?

— Питание, — безразлично ответил карлик.

Толя сунул его в карман, положил пистолет на пол, встал.

— Пошел?

— Пошел.

— Жалко, — в сердцах сказал карлик. — Ужас как жалко. Тебя-то мы найдем, никуда не денешься, а вот меня отстранят. И тарелку отнимут. — Он тяжело поднялся, потрогал щеку. — Видал, какие контакты бывают? Надо было великана.

Он подошел к пульту.

— А то остался бы?

— В другой раз. — У Толи было совершенно непроницаемое лицо.

— И поломка пустяковая. Полчаса работы. А? Сразу бы и полетели. Все равно ведь. А я столько тебя разрабатывал.

Толя посмотрел на часы.

— Извини, не могу. Как-нибудь перебьются твои галактики. А меня мама ждет. У нее сердце.

— Милый ты мой, хороший, если ты своего счастья не понимаешь, так хоть меня пожалей. Все равно ведь тебя с Земли снимут. Плюнь, честное слово!

В глазах пришельца было столько чисто человеческой мольбы, что Толя не то чтобы засомневался, но почувствовал себя виноватым.

— Как тебе сказать? Иногда бывает — плюнул бы и не оглянулся даже. Но сейчас не тот случай. Очень это… нечисто. Не могу я. Это вроде предательства. Бросить все, бежать к тем, кого считаю ворами, кто без спросу подглядывает за моей жизнью…

— Да хоть бы и так! Ведь для твоей же пользы!

— Не люблю, когда о моей пользе заботятся силой. И еще. Я теперь знаю, какой у меня талант. Спасибо тебе. Что я не замухрышка. Теперь все будет хорошо.

— Ты хочешь приносить счастье?

— Считай, что так.

— Ты погибнешь, — горько сказал карлик. — Тебя замучают и убьют. Не ты первый.

— Почему это убьют?

— Ты же ничего не умеешь. Ты все перепутаешь, смешаешь счастье и справедливость, натворишь глупостей. Скажем, приходят к тебе два человека, которые хотят одну и ту же вещь, причем исключительно для себя, и жизни своей без этой вещи не мыслят. Кому ты ее дашь?

— По справедливости.

— Но справедливость — это еще не счастье. Как ты сделаешь их обоих счастливыми, если это невозможно? Ты будешь перенапрягаться, тебя уничтожат.

— Прощай. Я ухожу

Карлик с отчаянием посмотрел ему в спину, перевел взгляд на бесполезный теперь парализующий пистолет, поднял его, размахнулся и что было сил запустил в пульт.

— Да что же это за невезение за такое! Уходит, и ничего нельзя сделать!

— Прощай, — повторил Толя, собираясь прыгнуть на землю, но в этот момент раздалось мягкое жужжание и тарелка взмыла высоко в небо.

— Включилась! — заорал пришелец. — Я ударил, а она включилась! Летит, милая! Летит, дорогая!

…Толя с тоской смотрел в люк на цепочки огней, рассыпанных по черной земле, стало совсем холодно, но ветра почему-то не было, хотя они и мчались с порядочной скоростью.

В кресле, обхватив колени руками, блаженно жмурился пришелец. Первый раз в жизни ему повезло.

Он сидел, казалось, упираясь головой в звездное небо, а внизу темным неподвижным чудовищем раскинулся город. Кое-где мерцали разноцветные огни, такие тусклые и далекие, что возникало чувство, будто там, под ногами, тоже разверзлась бездна и сверху и снизу холодным светом горят огни космоса. От этого пропадало ощущение надежности опоры и все становилось зыбким и бесформенным, словно сотканным из тонких нитей гравитационных полей.

«Я очень устал, мне нужно отдохнуть», — рассуждал он сам с собой, и каждая мысль, каждый образ возникали в виде призрачной вспышки — для тех, кто если бы вдруг очутился рядом; а тем, кто не спал и стоял внизу на улицах города или возле окон своих старых домов, казалось, что по небу летит целый рой догорающих звезд.

«Пожалуй, я отдохну здесь, — думал он. — Я останусь до завтра на этом маяке — люди далеко, тут никто меня не найдет, а утром, — он вздохнул, — что ж, утром придется что-нибудь придумать. Я должен улететь и рассказать своему Племени все: и об этой планете, и о ее хозяевах — они называют себя людьми… Я расскажу о них и потребую, чтобы сюда прибыл целый отряд — люди уже вступили в такой период, когда они думают о счастье, но могут в любой момент уничтожить друг друга, и наш долг — уберечь их от этого и направить по Истинному пути. Недаром мы — Племя Носителей Счастья».

Он сидел, казалось, упираясь головой в звездное небо, на вершине маяка, незримый и грустный, и вслушивался в голоса ветра — может, он донесет до него клич его Братьев? Тогда он сумеет их позвать, но это — в крайнем случае, он никогда не любил звать на помощь.

Все получилось очень нелепо.

Крылья, которые несли его по Вселенной от звезды к звезде, вдруг отказали, они не смогли поднять его тело и умчать в открытый космос, и он остался на этой планете.

Нельзя же мчаться все время со скоростью света — без сна, без отдыха… Вечный поиск, надежда — а вдруг?…

И вот он нашел… Но какою ценой?!

Крылья бессильно струились вдоль тела.

Он знал: если силы к утру не вернутся, крылья уже не поднимут его никогда — они умрут, а это все равно, что умереть самому. Тогда он сольется с этой ночью и зайдет вместе с ней на востоке, исчезнет, как мимолетная, неприметная деталь вчерашнего дня. Разве что ветер споет о нем песню. Споет и забудет.

На востоке?

Смутная надежда зародилась в его мозгу.

На востоке?!

Там, где восходит солнце, там, где алая заря раскаляет море и, словно огненная гора, вздымается к небу?!

Взойти на эту гору, и пламя ее, разогрев усталые крылья, растопив замерзшую кровь, поднимет тебя своими языками к угасающим звездам… Навстречу ветру и солнцу…

Это легенда, старая-престарая, которую взрослые рассказывали детям, когда те задавали вопрос: «Как мы научились летать?» И дети были довольны — потому что верили, как и все дети,

Иди навстречу солнцу, встреть песней свет и тепло, что дают живому жизнь, отвернись от ночи, где страх и холод, — и силы твои удвоятся!

«Да, легенда, — подумал он. — Легенда, сказка… Но ведь и я в нее верил, когда был ребенком и только-только пробовал летать. Так почему ж теперь… Ведь стоит лишь решить, что сказка эта, как ничто другое, для тебя необходима… Да-да! И крылья снова наполнятся силой…

Тогда я приведу сюда своих Братьев, и мы не допустим в этом мире ничего дурного, Люди и не будут знать о нашей помощи, пусть думают, что все идет само собой, что счастье и добро — их несомненная заслуга. Зато потом, много времени спустя, они сами начнут, уже в других мирах, следить за развитием иных цивилизаций. Тогда мы и люди с этой планеты станем братьями по духу, и они поймут, кто мы такие».

Так думал он, сидя на вершине маяка.

Под ним, темный и чужой, лежал громадный город.

В окнах был погашен свет, и только иногда вдруг появлялись призрачные тени и видно было, как колеблются, помигивая огнями и позванивая игрушками, зеленые ветви елок, как за столами сидят люди, держа наготове бокалы с вином, и с первыми ударами часов начинают чокаться и желают друг другу счастья на вечные времена.