— Но вы же не будете спорить, что Зона… порождение сверхцивилизации, которая…

— Да Зона не имеет никакого отношения к сверхцивилизации. Просто проявился еще один какой-то паршивый скучный закон, которого мы до этого не знали… А хотя бы и сверхцивилизация… Тоже, наверное, скука… Тоже какие-нибудь законы, треугольники, и никаких тебе домовых и никакого бога…

Гудок машины. Писатель оборачивается.

— Это за мной, — говорит он. — Прощайте, друг ситный…

Он забирает у гостя бутылку и идет к машине.

В отсветах фар возле водительской двери появляется мокрое веселое лицо, которое, впрочем, тут же недоуменно вытягивается.

— Пардон, — произносит Писатель. — Я думал, это за мной.

— За вами, за вами, — говорит Проводник. — Садитесь сзади.

— А, вы здесь… прелестно. А кто же этот тип? По-моему, он в очках…

— Быстро!

Машина резко берет с места.

Писатель заваливается на заднее сиденье.

— Надо вам сказать, — говорит он, чуть запинаясь, — я испытал некоторый шок: откуда очки? Почему на моем проводнике очки?…

Ученый поджимает губы.

— Очки — это, как ни крути, признак интеллигентности! — объявляет Писатель.

Проводник произносит через плечо:

— Напился?

— Я? В каком смысле?… Ни в коем случае. Я не напился. Я выпил. Направляясь на рыбную ловлю. Ведь мы направляемся на рыбную ловлю. А?

Машина останавливается на проселке. Вокруг смутно виднеются мокрые кусты. Проводник бесшумно выходит из машины и идет туда, где в конце проселка влажно поблескивает асфальт. Ученый тоже выходит, догоняет его и идет рядом.

— Зачем вы взяли этого интеллектуала? — говорит он.

— Ничего, — отзывается Проводник. — Он протрезвеет. Я вам обещаю. — И, помолчав, добавляет: — А потом, его деньги ведь ничуть не хуже ваших…

Ученый быстро взглядывает на него, но не говорит больше ни слова. Они останавливаются на перекрестке и из-за кустов смотрят на Заставу в сотне метрах впереди по шоссе. В маленьком домике горит одинокое окошко. Рядом в мертвом свете мощного прожектора чернеют два мотоцикла с колясками и бронированная патрульная машина. Вправо и влево от шоссе уходят через холмы стены с колючей проволокой и вышками, оснащенными пулеметами. Ворота в Зону распахнуты настежь.

— Патруль, — говорит Проводник.

— Они все спят, — шепчет Ученый. — Разогнаться как следует и проскочить на полной скорости… Они и мигнуть не успеют.

— Стратег, — говорит Проводник. — Быстрота и натиск…

Он смотрит вниз, на здание Заставы, на которое медленно наползает серый клочковатый туман. Через несколько минут он проглатывает и здание Заставы, и ворота, и стену. В серой мути, как утонувший фонарь, маячит тусклое пятно света.

— Вот так-то лучше, — говорит Проводник.

Они быстро возвращаются к машине.

Писатель, заснувший на заднем сиденье, вскидывается.

— А? — зычно произносит он. — Приехали?

Проводник поворачивается и, взяв его пятерней за физиономию, с силой отталкивает назад. Писатель ошеломленно таращит глаза, затем говорит шепотом:

— Понял… Понял… Молчу…

Машина трогается, на малых оборотах выползает на шоссе, сворачивает и тихо, очень тихо, в полном соответствии со знаками, ограничивающими скорость, светящимися на обочине, катится мимо Заставы. Когда она входит в луч прожектора, клубящийся в тумане, на черном мокром кузове ее видны надписи на трех языках:

Неожиданно сзади раздается пулеметная очередь. В тумана вспыхивает фиолетовый прожектор охраны.

Машина на бешеной скорости несется во тьме по мокрому проселку. Проводник с потухшим окурком в углу рта — за рулем. В отсветах фар поблескивают очки его соседа справа. Писатель, весь подавшись вперед, держится обеими руками за спинки передних сидений и напряженно смотрит на дорогу. Он уже заметно протрезвел

Проводник сбрасывает газ, и машина с потушенными фарами осторожно сползает с проселка, вваливается в кювет, вылезает из него и, пофыркивая двигателем, вламывается в кусты. Потом двигатель затихает, гаснут подфарники и голос Проводника произносит во тьме:

— Быстрее. Ползком за мной. Головы не поднимать, мешок держи вот так, слева. Не бойтесь, они нас не видят. Если кого зацепит, — не орать, не метаться: увидят — убьют. Ползи назад, выбирайся на шоссе. Утром подберут. Все ясно?

— Я бы хлебнул… — тихонько говорит Писатель.

— Уймись, запойный… Пошли.

Темный неосвещенный туннель. Поблескивают рельсы в пляшущем свете электрического фонаря. Троица взгромождается на узкую платформу электродрезины. Синяя искра на мгновение с треском озаряет сырой свод. Мимо проплывает лампочка, горящая вполнакала.

— Как красиво, — говорит Писатель. — Темнота и ничего не видно… А вы в самом деле профессор?

— Да.

— Меня зовут… — начинает Писатель, но Проводник прерывает его:

— Тебя зовут Писатель.

— Гм… — говорит Профессор — А меня как, в таком случае?

— А тебя — Профессор, — отвечает Проводник.

— Меня зовут Профессор, и я профессор.

— Польщен, — говорит Писатель. — Значит, я — писатель, и меня, естественно, все зовут почему-то Писатель. Представляете, как неудобно?

— Известный писатель?

— Нет. Модный.

— И о чем же вы пишете?

— Да как вам сказать… В основном, о читателях. Ни о чем другом они читать не хотят.

— По-моему, они правы, — замечает Профессор, — Ни о чем другом и писать, наверное, не стоит.

— Они не говеем правы. Писать вообще не стоит. Ни о чем. А вы — химик?

— Скорее физик.

— Тоже, наверное, скука, а?

— Пожалуй. Особенно когда долго не везет…

Туннель позади. В предрассветной темноте, озаряемая искрами от тролля, электродрезина катит по насыпи.

— А у меня наоборот, — говорит Писатель. — У меня скука, когда долго везет…

— Это кому долго везет? — осведомляется Проводник. — Ты же каждый день на скачках просаживаешься.

— Уважаемый Соколиный Глаз! — провозглашает Писатель. — Мы с Профессором говорим о совсем других скачках. Мы с ним скачем всю жизнь, и это называется у нас не стипль-чез, а отражение объективной действительности, или, говоря языком профанов, поиски истины. Она прячется, а мы ее ищем. Найдем, поймаем, побалуемся и скачем дальше. Верно, Профессор?

— Моя истина, во всяком случае, не прячется, — отвечает Профессор. — «Бог хитер, но не злонамерен».

— Дьявол, — поправляет Писатель.

— Эйнштейн говорил — «бог», а имел в виду природу.

— А манихейцы говорили — «дьявол», и имели в виду дьявола. Так вот ваш дьявол, может быть, и не злонамерен: он как спрятал вашу истину в самом начале один раз, так и плюнул на нее. А вы ходите и копаете — то в одном месте, то в другом. В одном копнули — ага, ядро состоит из протонов. В другом месте копнули — красота, треугольник а-бэ-цэ равен треугольнику а прим-бэ прим-цэ прим. Вы неплохо устроились. А вот мой дьявол — другое дело. Он не сидит сложа ручки. Я истину откапываю, а он в это время с нею что-то делает. И получается так, что откапывал я истину, а выкопал дерьмо Возьмите там какой-нибудь закон Архимеда… С самого начала он был правильный, и сейчас он правильный, и всегда будет правильным. Каждый может его проверить, пожалуйста. А стоит взять какой-нибудь расписной горшок восьмого века… да в восьмом веке в него объедки кидали, а нынче он в музее стоит и вызывает восхищение лаконичностью рисунка и неповторимостью формы, и все вокруг ахают до тех пор, пока не выясняется, что никакого он не восьмого века, а сработал его Одноглазый Гур и подсунул в раскоп для сенсации… И форма у него осталась неповторимой, и рисунок лаконичный, но аханье, как ни странно, стихает…

— Ну, вы не правы, — говорит Профессор. — Вы говорите о профанах и снобах…

— Ничего подобного, — говорит Писатель. — Я говорю о горшках. Я сам двадцать лет леплю такие горшки. И поскольку я писатель достаточно известный, то они восхищают книголюбов лаконичностью рисунка и неповторимостью формы. А лет через десять придет мальчик и в простоте душевной заорет про голого короля… А через сто лет — кто его знает? — явится другой мальчик и заорет «эврика!» по моему поводу. Что, и такие случаи бывали…