— Давай быстрей! Я жду тебя там.

— Где там? Роджер!.. О чем ты?.. Не знаю, чего ты хочешь.

— Бу-бу-бу-бу-бу! Фи-фо-фам![3] Давай скорей! Ноги в руки!

— Зачем?

— Затем…

Роджер снова нырнул под дождь.

Как я сам не подумал? Ну, молодчага! Всем лапшу на уши навесила…

Он был уже снова в каморке над конюшней.

Мотоцикл… Эту рухлядь давно бы следовало сдать в музей. Да и какой это мотоцикл? Скорее, самокат.

Машина была приткнута в угол. Колеса у нее маленькие; бензобак — коробка из жести — прикреплен позади сиденья; ручки руля похожи на велосипедные, на них обыкновенные приводные ручные тормоза.

Роджер нажал на тормозные рычаги. Они свободно болтались. Никакого натяжения… А, понятно — нет резиновых накладок…

А это что еще за чушь?.. Чего она тут устроила?

Совиное чаепитие?..

Посреди комнаты, прямо напротив двери, стоял прямоугольный стеклянный ящик, футов трех в высоту, в нем находилось чучело совы. Это была очень большая птица, с желтыми глазами и мохнатыми надбровными дугами, выпирающими как рога. На стекле виднелась выцветшая от времени бумажная наклейка, которая гласила: «Филин, Дух Долины. — Ух ты! Фи-фо-фам! — Убит Эли-Киноком с расстояния в 60 футов».

— Да, девочка у нас с выдумкой… Ишь, чего придумала!..

Вокруг стеклянного ящика были разбросаны бумажные совы, которых Элисон вырезала в последние дни. Все — головами к ящику, словно прислушивались к тому, что скажет филин.

Минуточку… А кто мог быть здесь, в этой каморке, когда они слышали шум изнутри? Ведь Элисон была тогда с ними?

Роджер присел на корточки, чтобы получше разглядеть сов. Что-то в этих рисунках показалось ему необычным.

Так и есть… От хвоста каждой совы тянулся след по пыльному полу. Это были бы совсем обыкновенные линии, которые остаются, когда проведешь чем-то по пыльной поверхности, если бы не одна странность: все они изгибались в направлении стеклянного ящика и не то входили в него, не то из него выходили — как магнитные силовые линии по отношению к полюсу магнита. А еще все это было похоже на лепестки цветка, которые вырастали из его сердцевины.

И центром этого магнитного поля, или чаши цветка, был филин в своем стеклянном ящике.

Роджер перевел взгляд на мотоцикл. На нем была стерта пыль в тех местах, где Роджер к нему прикасался, на полу тоже ясно виднелись следы, где он стоял или проходил. Все же остальное было покрыто густым многолетним слоем пыли. За исключением борозд, ведущих от каждого рисунка с изображением совы.

В комнате сделалось темней: кто-то стоял в проеме открытой двери.

— Осторожно, Эли, — сказал Роджер, не оборачиваясь. — Я болтал ерунду. Ничего не понял. Думал, это ты… Здесь что-то определенно неладно… Лучше уходи отсюда… Скорее!

Капюшон дождевика, натянутый на голову, мешал ему видеть дверь, для этого надо было повернуться всем телом. Он не поднимался с корточек, но понимал, что она по-прежнему стоит в дверях.

— Эли, — повторил он. — Беги! Эли…

Он развернулся, помогая себе руками. Увидел крупную фигуру в клеенчатом блестящем плаще с капюшоном.

Отпрыгнул в сторону.

Это была Нэнси. Плащ словно струился с нее. В руке она держала кочергу. Глаза ее были цвета серой пыли.

— Что вам нужно? — спросил Роджер.

Она ничего не ответила.

— У вас нет сейчас другого дела? — спросил он снова.

Нэнси бросилась вперед, подняв кочергу. Удар пришелся по стеклянному ящику. Стекло треснуло, чучело филина взлетело в воздух тучей опилок и перьев.

Теперь Нэнси набросилась на бумажных сов — они тоже взмыли в воздух. Они летали вокруг скачущей женщины, вокруг мертвой птицы, казалось заполнившей всю комнату; они прилипали к мокрому плащу Нэнси, к ее волосам, коже.

Роджер прижался к мотоциклу, подняв руки над головой, чтобы защититься от ударов, но Нэнси воевала не с ним, а с кружащимися опилками и пылью.

Она не говорила ни слова. Единственными звуками в комнате были ее учащенное дыхание, свист кочерги, рассекающей воздух, скрип половиц и хруст осколков стекла под ногами.

Внезапно она повернулась и бросилась к двери. Роджер последовал за ней, с трудом проглатывая комок, который стоял в горле.

Нэнси была уже на лужайке, она все еще размахивала кочергой, а дождь, не переставая, хлестал и хлестал с мрачного неба.

Гвин доедал последние кукурузные хлопья из чашки. На кухонном столе валялись куски сухого печенья. Мать не предложила ему ничего другого, сказала, что он поздно заявился, и Гвин почувствовал облегчение, когда она прекратила наконец помешивать кочергой в печке и пилить его и вышла из кухни. Наверно, подслушивать, о чем говорят там, наверху.

Он глотнул молока из бутылки. Есть все равно хотелось… Внешняя дверь кухни со стуком отворилась, он услышал учащенное дыхание матери, затем распахнулась вторая дверь, и мать чуть не упала в кухню. С проклятьями она стала стряхивать воду с плаща, что есть силы колотя по нему. Кочерга, что была у нее в руке, потеряла форму, съежилась и изогнулась. Весь плащ, волосы, руки матери были усеяны перьями. Те из них, что остались сухими, летали по кухне, тянулись к теплу от печки.

Нэнси освободилась от плаща, сбросила его на пол. Туда же полетела кочерга. Влажные волосы закрыли Нэнси один глаз, прилипли к углу рта. Она откинула их рукой, облепленной перьями.

— Надевай свой плащ! — сказала она. Сама пошла наверх. Гвин допил молоко, наблюдая, как рыжевато-коричневые перья летают по кухне. Он слышал, как наверху мать ходит по комнате, как затягивает скрипучие ремни на чемоданах, слышал два гулких удара об пол. Потом она стала спускаться по лестнице, со ступеньки на ступеньку переставляя тяжелую ношу.

Гвин продолжал сидеть за столом. Мать надела плащ и непромокаемую косынку от дождя, завязала ее под подбородком.

— Пошли, — сказала она. — Бери чемоданы.

— Куда мы собрались? — спросил Гвин.

— В Абер.

— Ведь мы хотели завтра,

— Заткнись и делай, что тебе сказали!

— Как мы поедем?

— На такси до станции.

— Это же двадцать миль. Где ты возьмешь такси?

— По телефону. Поднимайся!

— Телефон около магазина, — заметил Гвин. — А дождь жуткий.

— Я не останусь тут ни минуты, — сказала мать. — Надевай плащ и бери чемоданы, не то получишь такую трепку, какой еще не знал!

— Такси очень дорого, — возразил Гвин. — Что случилось?

— Не твое дело!

— Я не поеду, — сказал Гвин. — Можешь сама тащить свои вещи. Я остаюсь с отцом.

Нэнси, которая надевала в это время перчатки, натягивая их на каждый палец, замерла, услышав, что сказал Гвин. Она обошла стол и приблизилась к сыну.

— В чем дело, мальчик?

— Мой отец… Он ушел… От всего… Я не буду… Не хочу заканчивать так… Как он. Или как ты…

Нэнси размахнулась и ударила его. Удар был неожиданным, он пришелся по голове. Гвин упал со стула. Нэнси схватила его плащ, что висел за дверью, кинула ему.

— Поднимайся! Пошли!

— Почему ты никогда не говоришь со мной нормально? — сказал Гвин. — Я помогу тебе, но ты еще увидишь…

Он отряхнул перья с одежды, надел плащ, поднял оба чемодана, пошел к дверям.

— Дождь не перестает, — сказал он.

— Твоя шапка у тебя в кармане.

— Может, я схожу позвоню, а ты подождешь?

— Нет. Я не останусь тут.

— Тогда иди ты. Я подожду.

— Заткнись и выходи!..

Они двинулись по дорожке от дома. С первых же шагов холод охватил Гвина — озябли плечи, потом спина, ноги, потом все тело, но ему вдруг сделалось приятно и покойно. Он высунул язык, поймал несколько дождевых капель, скатившихся по лицу.

Никогда еще он не видел так отчетливо, как падает с неба ливень, сейчас эти струи были для него живыми, он всем телом ощущал завесу, отделявшую его от гор. И, благодаря горам, улавливал, что этот ливень — шириной почти в милю и столько же, если не больше, в вышину. Он не отрывал глаз от дождевой пелены все время, пока шел к телефонной будке. Мать следовала за ним, ей приходилось почти бежать на полусогнутых ногах.