— …Предположим, — заговорил Гвин, — только предположим, что сотни и сотни лет назад в этой долине… — он обвел рукой всю ширь перед ними, — кто-то в этой долине заимел такую силу, что соорудил из цветов женщину. И предположим, что-то потом получилось не так — сила вырвалась у него из рук, вышла из повиновения… А до этого зависела от него… Как электрическая батарея, например, от проводов… Но теперь у этой силы появился собственный мозг. Собственный разум… Понимаешь меня?.. Ведь силу электричества можно использовать и для взрыва бомбы, и чтобы зажечь фонарик. Это зависит только от тебя.

— Что же это за сила, о которой ты говоришь? — спросила Элисон.

— Не могу объяснить, — сказал Гвин. — Однажды я видел в старом гараже крапиву. Бледная такая, чахлая. Но она расщепила бетонный пол.

— Интересно, как он себя чувствовал, когда понял, что наделал с этой силой? — сказала Элисон задумчиво. — Наверно, чуть не сошел с ума… Но почему ее действие не закончилось давным-давно?

— Не думаю, что оно может закончиться, — сказал Гвин. — Думаю, эта долина — вместилище не только для воды, как ты посоветовала, но и для чего-то другого… Смотри, дом стоит посередке, вокруг — горы, они вроде охраняют что-то, запирают, не дают уйти… Может, и правда какая-то сила здесь есть, она накопилась — и будет всегда… Она растет, растет и наполняет долину, как вода — если поставить плотину. И может вырваться на свободу, если ее станет слишком много. Перелиться через край… Как она это делает?.. Не знаю… Наверно, с помощью людей… Я говорил Роджеру: по-моему, тарелки вроде электробатареек, а ты — как провода от них.

— Если эта сила скопилась в тарелках, — тихо сказала Элисон, — то я выпустила ее оттуда, и все должно стать по-прежнему. Как ты думаешь, Гвин? Скажи!..

— Боюсь, что нет. Не так быстро… Сила была в тарелках и в рисунках, а теперь перешла в нас. Вот куда девались все рисунки… А Гув… Он пытается что-то сделать с этой силой.

— Гув? При чем тут Гув?

— Он потомок Гвидиона, или Ллью Лло Джифса. Это одно и то же… Можешь не верить, но наверняка так оно и есть. Не смотри, какой он сейчас… А то, про что говорит, он часто и сам не понимает… Что-то, чего сам не может вспомнить или не может забыть… Оно приходит к нему откуда-то оттуда, из давних времен. Он не сам придумывает… Например, говорит, что картину написал его дядя… Но ты видела, какая старая картина. И все равно, ее мог написать его дядя. Только вопрос — какой дядя? Из какого века?

— Но Гув простой работник, — сказала Элисон.

— А кем он может здесь быть? Он работник — для вас, не для тех, кто живет в этой долине. Они называют его очень странным старинным словом, не знаю, как перевести на английский: что-то среднее между «господином», «мастером» и «отцом» — очень уважительное, дружеское, родовое. Из тех времен, когда были роды и племена… Во всяком случае, Гув совсем не чокнутый.

— Гвин, — сказала Элисон после долгого молчания, — ты уверен в том, что говоришь?

— Конечно, нет. Будь мы сейчас в городе, я бы первый посмеялся над всем и посчитал, что у нас у всех крыша поехала и не хочет возвращаться. Но мы здесь, в до-лине, и то, что я говорю, хоть как-то объясняет… Придумай другое объяснение, и я, может, соглашусь с ним. — Опять наступило молчание.

— Ты прав, — сказала потом Элисон. — Я знаю, ты прав. Я тоже чувствовала что-то такое, только не могла выразить словами, как ты… Посмотри на эту больную долину, Гвин. Полуразрушенные дома, каменистая почва… По пути сюда я видела прямо на дороге двух мертвых овец. Даже Клайв, бедняга, не может поймать тут ни одной рыбешки… Может, если сила выйдет на волю, все станет лучше… До следующего раза… когда она опять…

— Не надо так говорить, Элисон.

— Пойдем обратно, — сказала она и встала с земли. — Спасибо, что ты мне все это рассказал, Гвин.

— Только не поддавайся, — сказал он. — Иначе она тебя сожжет.

— Я не поддаюсь.

— Но вид у тебя несчастный.

— Нет. Сейчас мне хорошо. Я вдруг поняла, как ей тут трудно все это время… Совсем одной. Не удивительно, что она стала жестокой… Что будет дальше, Гвин, как думаешь?

— Не знаю, — ответил он. — Но мы должны быть настороже.

— Нам будет трудно видеться, — сказала Элисон. — Моя мать вышла на тропу войны и не свернет с нее. Она что-то чувствует и боится за меня.

— У нас сейчас дела поважней, чем чувства твоей матери… Ладно, ладно. Я хотел сказать, что, если что-нибудь не так, сразу сообщай мне. И давай встречаться хотя бы раз в день возле скамейки в огороде. Там тебя не увидят, кусты слишком высокие. Согласна? Во сколько?

— Давай часа в четыре, — сказала Элисон. — Мать в это время обычно отдыхает. Перед чаем.

— И не прячь голову в песок, — посоветовал Гвин. — Гляди в глаза.

Он тоже поднялся с края обрыва.

— Я расскажу Роджеру, — сказала Элисон. — Мы же все вместе в этом, верно?

— Да, лучше расскажи ты. Потому что мне очень хочется отвернуть ему нос… Объясни ему: мы все как провода — красный, черный, зеленый…

— Я в этом ничего не понимаю.

— Попробуй переменить головку проигрывателя, если он у тебя есть, и увидишь.

— У меня портативный.

— Он здесь?

— Да, а что?

— Дашь мне на несколько часов, если мамочка разрешит? Хочу послушать песенки. «Дома, дома, снова дома, тра-та-та-та-та-та-та…»

Они снова вышли на торфяную дорогу.

— Ты могла бы узнать побольше о твоем дядюшке? — спросил вдруг Гвин.

— О Бертраме?

— Да. Что с ним случилось? И каким он вообще был человеком?

— Попробую, — сказала Элисон. — А что, он тоже может иметь отношение к этим делам? Вокруг него какие-то странные разговоры. У мамы всегда делается ужасно трагический вид, когда о нем упоминают. Она ничего не говорит, но так многозначительно кивает головой… А на самом деле, мне кажется, получает удовольствие от этих разговоров… Но что случилось, я толком не знаю.

— Вот и узнай. Все, что сумеешь.

Они остановились у каменистой осыпи, за которой Гвин прятался до того, как появиться перед Элисон.

— Иди по верхней дороге, — сказал Гвин. — Я пойду по нижней. Ты придешь раньше… Ну, иди, Элисон, не унывай. Не гляди так печально.

— Наоборот, — сказала Элисон. — Мне стало намного лучше… Гвин, у меня маленькая просьба.

— Говори, старушка.

— Подожди меня сейчас около того курятника, ладно? Я тебя долго не задержу.

— Хорошо. А завтра, как условились?

— Завтра, как условились, — ответила Элисон. — В четыре. И еще одна просьба, Гвин.

— Да?

— Не бросай ее!.. Школу.

Гвин — он начал уже спускаться с горы — остановился, сделал несколько шагов наверх.

— Она не собьет меня, — сказал он, задрав голову. — А если все-таки упрячет за прилавок, я пойду в вечернюю школу. И еще буду копить деньги и куплю набор пластинок. Не понимаешь каких? И хороший проигрыватель… Буду учиться правильно говорить. Это ведь так много значит у нас… Тебе не понять.

— Глупости! — крикнула ему сверху Элисон.

— Что «глупости»?

— Ты нормально говоришь по-английски. Если только не хочешь нарочно позлить людей.

— Но я ведь «тафф», валлиец, разве не видно сразу?

— Ну и что? Какое это имеет значение? Мне, например, нравится. Зато ты не похож на десятки тысяч других.

— Это не имеет значения для тебя, — сказал Гвин. — Потому что сама ты не из валлийцев.

Он повернулся и пошел вниз по откосу, к реке.

Элисон смотрела ему вслед, пока он не скрылся из вида, потом зашагала по торфяной дороге, снова мимо каменного амбара, мимо овечьего выгона над ручьем. К дому она подошла со стороны сада.

В комнатах было сумеречно и прохладно. Элисон слышала, как в гостиной звенела чайная посуда: видимо, ее переставляли со столика на колесах.

Она поспешила наверх, в свою комнату, но через несколько минут спустилась оттуда и вышла из дома через заднюю дверь.

Гвин уже сидел на пне возле «куриной» хижины.