Гвин промчался через столовую, через комнату, где хранились лампы, прямо на кухню, остановился возле мойки. Он стоял неподвижно. Потом открыл краны, наклонился над раковиной, смотрел, как струи воды наполняют ее. Он высыпал туда моющий порошок, схватил из сушилки какую-то посуду, начал мыть, медленно и упорно. Потом вытер все полотенцем и убрал в посудный шкаф. Он не слышал на кухне ни единого звука, кроме звука льющейся воды, но когда отошел в сторону, чтобы повесить полотенце, увидел возле печки свою мать.

Она сидела на табуретке, уставившись на закрытую печную дверцу. Одной рукой она ухватилась за трубу, на которой сушили полотенца, сжимая ее так, словно хотела открутить. Но пальцы только скользили по блестящему металлу.

— Ой, это ты, мама, — сказал Гвин. — Я и не заметил. Зажечь еще одну лампу?

— Нет, сынок, не надо.

— Совсем не такое освещение, как у нас в Абере, а, мам?

— Я не должна была сюда приезжать, — медленно произнесла Нэнси. — Не должна была приезжать. Здесь все не так… Никогда нельзя возвращаться… Никогда не надо возвращаться.

— Что с тобой, мам? — спросил Гвин. — Болит голова? — Он не видел ее глаз, но по прерывистому дыханию догадался, что мать с трудом сдерживает слезы.

— Если только есть справедливость на небесах… — сказала Нэнси.

Гвин обнял мать за плечи.

— Да что случилось, мам? Что-то не так?

— Не надо было сюда приезжать!

— Тогда зачем мы приехали? — спросил Гвин. — Откуда они взяли наш адрес?

— Он им дал. А потом она написала.

— Но мы же все равно могли не ехать. Кто нас заставлял?

— Это хорошие деньги, сынок, — сказала Нэнси. — Только мне не следовало слушать уговоры.

— А кто сообщил наш адрес? — спросил Гвин.

— Этот идиот, который там…

— Гув? Откуда он его знает?

Рука Нэнси продолжала откручивать трубу.

— Мам… Слушай, мам… Мы должны поговорить об этом…

— Нам не о чем говорить!

— Нет, есть о чем! Мам, ну послушай… хоть один раз!

— Я тебе уже сказала, ты не должен иметь с ним дело! Говорила я тебе?

— Мам, ну послушай… пожалуйста! — Нэнси молчала.

— Ты столько рассказывала про эту долину, — сказал Гвин, — для меня было, как будто я домой вернулся… Всю жизнь я знал эти места лучше, чем наш Абер… Знаешь, я даже узнаю здесь людей, хотя никогда раньше их не видел — так ты их здорово описала! Но почему я никогда не слышал о Гуве?

— Он не в счет. С ним никто дела не имеет.

— Нет, имеет… Здешние жители не считают его дураком. Его уважают. Почему ты мне не говорила?

— Кого ты больше слушаешь? — сказала Нэнси. — Болтаешь со всеми за моей спиной!

— Нет, мама.

— Ты на их стороне? Против меня?

— Да нет же!..

Гвин продолжал стоять у кухонного стола. Нэнси по-прежнему сидела на табуретке возле печки. Она больше не смотрела неотрывно на дверцу, она смотрела на Гвина, теперь уже двумя руками вцепившись в трубу сушилки для полотенец.

— Мам! Я должен все знать о Гуве. И об этих тарелках…

— Я уже говорила тебе, сын… — Голос ее был тих. — Если ты скажешь еще хоть слово с этим старым дураком… Если ты еще хоть раз заговоришь о нем со мной, я… я уйду из этого дома, а ты уйдешь из своей школы и будешь торчать за прилавком какого-нибудь магазина.

— Ты не сделаешь этого, — сказал Гвин.

— Я предупреждаю тебя, сын.

— Ты не сделаешь…

— Думаешь, мне не тошно кланяться тут перед ними, — продолжала Нэнси. — Я не привыкла к такой работе. Она у меня не в крови, нет… Я не прислуживала никому в Абере эти годы и не научусь — так что можешь не смотреть на меня свысока, как все они… здесь…

— Я зато очень расшаркиваюсь перед ними, да? — спросил Гвин.

Нэнси поднялась с табурета, подошла к одному из кухонных шкафчиков, стала что-то искать.

— Я все сказала тебе, сын… Куда ты собрался?

— Как куда? Спать. Спокойной ночи.

— Где у нас аспирин? — спросила Нэнси. — Ужасно нездоровится голове.

— Нельзя говорить «нездоровится голове»! — резко сказал Гвин. — Нельзя так говорить. Надо говорить «нездоровится мне»… Или просто «болит голова»… А если хочешь аспирин, посмотри у себя в сумке. Ты всегда его там держишь… И меньше кури!..

…Она не пойдет через кухню: мать заложила там дверь… Не пойдет и через главный вход: для этого нужно отпирать целых две двери. Значит, остается гардеробная. Правильно, девочка?.. Можешь не торопиться…

Гвин стоял позади дома, на высоком террасном уступе сада, откуда была видна гардеробная. Он стоял, опираясь спиной о ствол дерева, недалеко от изгороди, где дорога ближе всего подходит к дому, почти на уровне крыши, и затем скрывается за холмом. Он стоял здесь, возможно, уже часа два, если не больше.

Ты наверняка выйдешь из этой двери, и единственный способ подловить тебя — не спускать глаз с выхода; следить и следить, хотя нудное это занятие, не всякий бы выдержал.

Гвин тоже полагал поначалу, что не выдержит. Темнота не рассеивалась; хотелось пройтись, размяться, но он стоял, словно прирос, возле дерева, чувствуя спиной шероховатый ствол.

Мало-помалу ночь стала расслаиваться, дробиться на горы и облака, на деревья у реки и легкий ветер; стали появляться звуки в листве и в травах. Рядом прошмыгнул горностай. Гвин не шелохнулся.

Показалась луна.

Гвин принялся играть со временем, превращая секунды в минуты и затем в часы или, наоборот, брал целый час и делал из него одно мгновенье… Куда спешить? Надо дождаться… подловить… проследить…

Его сосредоточенность и тишина были всего один раз нарушены — он сильно вздрогнул, когда раздался быстрый топот копыт, но в следующий момент усмехнулся про себя: не узнал треск мотоцикла — вон он едет по дороге, мигает своей единственной фарой.

Ага! В доме небольшая суматоха: замелькали огоньки ламп. Семейство собирается бай-бай. Засветились лампы в двух комнатах — одна над другой. Там Роджер и Элисон. Окно Элисон первым потемнело.

Не торопись, девочка! Пускай все успокоятся…

Но Гвин недооценил Элисон. Вскоре он заметил, как раздвинулись занавески и в окне смутно завиднелось ее лицо. Потом она села на подоконник, Гвину хотелось соединиться со стволом, раствориться в нем, чтобы Элисон не увидела его, освещенного луной. Но Элисон следила за пятном света, падающим из окна Роджера на крутой склон, и, как только Роджер задул лампу и пятно исчезло, она отошла от окна.

Посмотрим, что ты будешь делать дальше, подумал Гвин и снова принялся за свои цифры.

Прошло, наверное, еще около часа, прежде чем в комнате Элисон зажегся свет от карманного фонаря.

Неплохо, одобрил Гвин, совсем неплохо. Пока все идет, как я и предполагал…

Вот Элисон, вызвав снова одобрение Гвина, открыла дверь гардеробной — он все видел сверху, со своего поста.

Вот она прошла через заднюю часть дома, мимо бильярдной… Гвин был уже возле дороги: ведь Элисон может сразу скрыться за поворотом или углубиться в лес. Не зря же она надела брюки, свитер и ботинки на толстой резиновой подошве.

Элисон миновала открытое пространство двора, прячась за сараями. Гвин дал ей возможность уйти немного вперед, чтобы легче было потом следовать за ней. Секунд десять он стоял на месте, за это время она исчезла где-то между кустами. Когда он подбежал поближе, Элисон нигде не было. Тропинка тонула в темноте.

Гвин выругал себя: потерял след! Куда идти? Вниз и влево от того места, где он стоял, уходил в сторону реки болотистый лес; прямо перед Гвином была садовая дорожка. Он побежал по ней, добежал до калитки — там никого не было. Он помчался назад к дому…

Нет, она не могла пойти туда: он бы слышал ее шаги по гравию. Скорей всего, сразу углубилась в лес… Гвин остановился, прислушался, огляделся вокруг. Вдалеке, между деревьями, там, на болоте, он увидел проблеск света.

Гвин кинулся в лес. И сразу же начал спотыкаться в темноте о старые корни, оступаться в канавы, вязнуть в иле, больно ударяться о камни. Крапиву и колючие кусты куманики он узнавал на ощупь; ветви деревьев не давали ему распрямиться, под ботинками хлюпал торф… Лес все больше сдавал свои позиции болоту.