Фархутдинов. Как, собрание, разрешим?
Голос. Хай себе идет!
Гиковатый уходит.
Фархутдинов. Ну, так что? Может, Яков Павлович выскажется?
Сухоруков. Да нет, чего тут высказываться. Вы ж по этой чепухе прямо следствие провели. Прямо как НКВД.
Старый рабочий. Не как НКВД, наоборот...
Девушка активистка. Шкодлив, как кошка, труслив, как заяц.
Сурен. Кто как кошка?
Девушка активистка (не отвечая ему). Объявить выговор. Пусть не обманывает!
Старый рабочий. Нет... Не выговор. Он нам в душу наплевал... Ахат Фархутдинович. Есть такая статья в уставе... чтоб исключать из профсоюза?
Фархутдинов. В уставе? Есть. Да что вы?
Старый рабочий. Есть предложение — исключить.
Костя. Ура! Правильно. Исключить!
Саша. Да Что вы! Зачем исключать? Ну как вы не понимаете? Это ж опять оргмера. А надо в принципе. Ведь все мы этим запачканы, хоть и не по своей воле, но...
Чуканов. Так оно и есть в принципе.
Сурен. Кончать липу! Чтоб брехать было опасно!
Старый рабочий. Голосуй, Фархутдинов.
Фархутдинов (убито). Кто за исключение товарища Сухорукова Якова Павловича из профсоюза?.. Единогласно. Нет, Малышев против. И Киселев... Я сам тоже против. Я считаю, достаточно строгого выговора. Кто за строгий выговор? Никто.
Сухоруков (в зал), Спасибо вам! За все! За все мои тридцать лет... По всем этим стройкам, по дырам, что я объектов понаставил, городов наворотил. Ба-аль-шое вам спасибо!
Фархутдинов (поспешно). Собрание объявляю закрытым!
Костя (Фархутдинову). Про трансформатор запишите. Разобраться!
Сухорукое (в голосе его уже металл). Начальникам участков, старшим прорабам и механикам идти ко мне. Кому нужны материалы по СМУ-9, пусть быстренько захватят. Через десять минут начну. Все! (Твердым шагом выходит.)
Сурен. Эту песню не задушишь, не убьешь!
Все расходятся, оживленно обсуждая происшедшее. Через какое-то время в зале остается один только Саша. Он бесцельно слоняется между стульями, думает. Появляется Суворов.
Суворов. Ну вот.
Саша. Вы? Не уехали?
Суворов (не добродушно). Нет, что ты, я уехал. Я уже в Москве. Видишь же, что я тут, что ты спрашиваешь?
Саша. Неужели не дали билет?
Суворов. Как тебе, сказать... Давали, а я вдруг не взял...
Саша. Решили все же выступить под занавес? Объяснить присутствующим где добро, а где зло...
Суворов. Да знаешь вот, решил. Проявил слабость. Но вообще-то зря, понервничал. Вроде сами разобрались. Без приезжего начальства.
Саша. Да нет. Разве ж все разобрались? (Вздыхает.)
Суворов. Она?
Саша. И она... И, может, еще миллион...
Сувoров. Понятно. Хоть миллион, хоть сколько... А Якову сейчас все равно худо. Ох, худо. За все труды, за все заслуги — такое получить под занавес... Черт знает как это сложно — прожить правильную жизнь.
Саша. А как будет правильно?
Суворов. Я не знаю... Наверно, стараться, чтобы как можно больше людей о тебе заплакали, когда помрешь. Но Яков! Якова жалко. Ведь все наше, все, что в нас есть, — все от него... Да разве вы поймете...
Саша. Ну, я пойму. Ну, мне тоже жалко. Но, Петр Петрович, как же быть? Как же иначе?
Суворов (грустно). В том-то и дело...
ПУБЛИЦИСТИКА
ПОЧЕМУ «НЕЛЬЗЯ»!
Давно установлено: стиль — это человек! Но можно определять по стилю даже группы лиц и целые ведомства...
Я нарочно возьму пример самый простой, так сказать удоборугаемый, — бытовое обслуживание...
Сводки по этой части энергическим стилем и фанфарным звучанием напоминают, пожалуй, суворовские реляции. Что-то вроде: «Слава богу, слава вам, Туртукай взят и я там». Но, согласитесь, было бы опрометчиво делать выводы только по сводкам...
Я не намекаю ни на какие приписки. Боже упаси! Я исхожу из допущения, что все правильно. Бывает, конечно, пишут: «Втрое расширено обувное производство», а это означает, что вместо одного холодного сапожника на стотысячный город учредили трех холодных сапожников. Но ведь и это не противоречит истине, поскольку три сапожника действительно втрое больше, чем один.
Тем не менее, стиль определяется не одними цифрами («открыто столько-то предприятий», «ассигновано столько-то тысяч», «обслужено столько-то человеко-заказчиков или клиенто-единиц»). Стиль еще чем-то другим определяется. Я как раз об этом другом...
... Месяц назад в одном из московских почтовых отделений я увидел чудное объявление. Министерство связи приглашало граждан посылать письма-телеграммы. По копейке за слово. Довольно дешево, относительно быстро, безусловно, надежно (и телеграфу тоже, надо думать, не в убыток). Я сразу откликнулся на приглашение — настрочил письмо-телеграмму.
— Нельзя, — сказала мне милая девушка в окошко. — В Москву нельзя.
— В Сыктывкар можно? В Кушку можно? А в Москву нельзя?
— Нельзя, — сказала милая девушка (она в самом деле была очень мила). — Пошлите местное письмо.
— Но почему нельзя?
— Нельзя, и все, — подумав, объяснила она. Действительно, никакое другое объяснение подыскать было невозможно. Но все-таки я не ушел, я продолжал допытываться почему. Милая девушка, исключительно из любезности, просто чтобы доказать всю беспочвенность моих домогательств, позвонила телеграфному начальнику. Услышав ответ, она изумленно подняла бровки, потом ободряюще улыбнулась мне:
— Можете давать! Оказывается, можно и в Москву!
Но я почему-то не чувствовал к ней ни малейшей благодарности. Я еще злее стал допытываться, откуда оно взялось это «нельзя».
— Я так думала... — сказала она. — Если каждый будет посылать в своем городе... и тут ведь не написано, что можно.
Вот этим двум удивительно емким фразам, «если каждый» и «не написано, что можно», мы обязаны премногими нашими огорчениями и неприятностями...
Девушка из почтового окошка действовала вроде бы бескорыстно... Но нет... Она твердо знала, что все, про что прямо не сказано «можно», может оказаться из категории «нельзя». И еще знала по собственному опыту, что, отказав человеку в чем бы то ни было, она ничем не рискует. А сделав что-нибудь неположенное, она может навлечь на себя грозу. Так на кой, спрашивается, ей делать?
Оказывается, даже самое невинное «нельзя», возникшее на пустом месте, не так уж бескорыстно.
Я купил справочник. Прекрасный справочник, в котором описаны разные услуги и услады, которыми может быть осыпан москвич, позвонивший куда следует по телефону. Я незамедлительно позвонил куда следует и спросил: не могу ли я приехать и продиктовать машинистке некий текст, литературное произведение?
— Нельзя.
Оказывается, нужно, чтобы было переписано каллиграфическим почерком, отвечающим техническим условиям, — тогда еще можно, а под диктовку нельзя. После долгой и унизительной торговли и консультации с какой-то Раей разрешение все же было дано. В порядке исключения.
Рая (может быть, ее звали как-то иначе) враждебно осмотрела меня и спросила, сколько страниц. У меня еще была тайная надежда, что тут есть хоть какое-то оправдание, какие-то объективные причины: отсутствие помещения, теснота, очередь. Но оказалось, все в порядке: специальная кабина, обтянутая тканью, и в ней никого. Так почему нельзя под диктовку?
— Она не любит под диктовку, — спокойно объяснил мне человек при телефоне.
Так возьмите, черт подери, такую, которая любит, это же ее должность! Объясните человеку, зачем он здесь сидит.
Потом я позвонил в мебельную мастерскую. Меня долго и с пристрастием допрашивали: какая мебель и какие в ней разрушения? Потом сказали: нельзя. Это блажь (две планки отвалились), из-за какой-то ерунды они не будут гонять мастера. Оставалось либо поломать тахту до кондиции, либо же тащить ее через пол-Москвы в мастерскую.
— Ну, ладно, я позову мастера, договаривайтесь с ним сами, — смилостивился наконец человек при телефоне.
