Но мы уже неслись прочь, я держала тебя за руку и тащила за собой; мы очутились лицом к сетке, которая отделяла участок от поля, она не была прикреплена к земле, и мы пролезли под ней. Зазор был слишком маленьким, папа не мог последовать за нами, и это помешало ему сразу догнать нас, как он надеялся. Прежде чем убежать в поле, мы обернулись и увидели его, он прижимался к сетке, и его лицо было мертвенно-бледным. А мы уже бежали, задыхаясь, в сторону леса, мы убегали от самой смерти, не от наказания, не от предательства, а от людоеда, который перелез через забор и бежал теперь позади, выкрикивая наши имена, мы не осмеливались посмотреть назад, но знали, что у него был нож, и, даже если ножа не было, он задушил бы нас голыми руками. Его шаги приближались, эхом отражаясь от твердой земли. В тот самый момент, когда мы ворвались в лес, мне смутно подумалось: так вот оно, о чем мама говорила «если они узнают», так вот оно. «Я никогда не причинял им вреда, — кричал наш отец, — я давал им пить, я их гладил, но я их не трогал, я клянусь вам, что никогда не делал им зла».

В лесу было свежо, и эта свежесть была как прохладная ладонь для наших разгоряченных лиц, но все равно было слишком поздно, слишком поздно. На четвереньках мы пробрались под кустарником и спрятались, насколько было в наших силах, но он не оставлял нас, он плакал и без конца повторял: «Я никогда не делал им зла». Так как он не отступался, с трудом переводя дух, мы спрятались за деревом, там был камень, камень с острыми углами, и там он нашел нас, он стал на колени и, вытянув руки, полз к нам через несколько разделявших нас метров, повторяя: «Я никогда не смог бы причинить им зла».

Я не знаю, кто из нас, ты или я, поднял этот камень, кто с такой силой ударил его по лицу, а он едва попытался защититься, кровь хлынула из его глаза, потом изо лба. Он поднял руки, но тотчас же безжизненно опустил их, удар, еще удар, потом еще один, его лицо было в крови и уже неузнаваемо. Он мягко осел в траву, как будто собирался отдохнуть, на локоть, потом на бок, уложив голову на мох, как уснувший ребенок. И все это время я кричала… но здесь память изменяет мне: не были ли это скорее те самые слова, которые ты кричал на следующий день, когда двери кареты скорой помощи закрылись за тобой, — «Как ты мог, как ты мог, как ты мог» — и кто тогда кричал, кто бил — я не знаю, не знаю, не знаю…

А потом наступил покой. В это, видимо, трудно поверить, но наступил покой: ангар был не так далеко, в конце поля, но деревья были непроницаемы, как стена, и стояла полная тишина. Из нашей тряпочной сумки я вынула маленькую кофту и накрыла ею плечи отца, чтобы ему не было холодно. Возле его беспомощно лежащей на земле руки я положила куски хлеба на случай, если, проснувшись, он захочет есть. Потом я поцеловала его в окровавленную щеку, но вместо того, чтобы уйти, мы остались. Мы сидели рядом, молча глядя на него.

— Значит, все это время мы катались на мертвых лошадях, — я сказала это громко, — мы катались на мертвых лошадях, — и начала дрожать. В тот момент, когда я уже была готова заплакать, ты протянул руку и приложил ее к моим губам.

— Ты знаешь, где мы? — тихо прошептал ты, как будто боясь разбудить окровавленного отца, лежащего между нами. — Это небо лошадей. Им надо только перебежать через поле, а если они падают, то снова встают и бегут, они приходят сюда, я их вижу, они здесь спят, едят траву, бегают между деревьев.

Я огляделась вокруг. Я видела только стволы деревьев и мох, покрывавший землю, зеленый, отливавший синевой.

— Они все здесь, — продолжал ты сонным голосом, — если бы я был лошадью, то я хотел бы прийти сюда потом.

Я затаила дыхание. Мне казалось, я чувствую ничтожные колебания, даже не звуки, а цоканье воздушных копыт.

— Если папа никогда не делал им плохо, если он поил и гладил их, то хорошо, если он будет здесь, с ними, — тихо произнес ты слабеющим голосом.

У подножья старого дуба с черным дуплом в стволе, как будто странным ожогом в форме глаза, который делал дуб похожим на циклопа, мы построили маленькие памятники из булыжников, которые нашли здесь же, вынув их из мха. Самый большой из них мы положили у папиной головы. Вскоре силы покинули нас, и мы легли на мох и уснули. Все трое мы спали, как раньше по выходным после обеда на диване в гостиной, прижавшись к его груди. Во сне я видела лошадей, которые выпрыгивали из грузовика, выбегали из ангара одна за другой, они больше не боялись и были спокойны, их хвосты спокойно обмахивали бока, и они медленно шли через поле в нашу сторону и вошли под покров деревьев и встали вокруг нас, молчаливые, как дружелюбная гвардия.

Но, когда я проснулась, вокруг нас были люди, и мама была среди них, чуть дальше, но ей не давали подойти к нам, и она кричала, а ее лицо было залито слезами. Когда я хотела протереть глаза, то заметила, что мои руки в крови. Я стала искать тебя, но тебя нигде не было, я звала тебя по имени снова и снова, но ты не отвечал. А потом были скорая помощь, больница и полное забвение…

На следующее утро я вошла в комнату Мелиха, когда пора было идти в школу, и увидела, что он выкладывает все из своего портфеля. У него были новые карандаши, новые ручки, наверняка до этого ему запрещали приносить их домой. Там была даже перьевая ручка, которая когда-то принадлежала моему отцу, а до него — моему деду, там были выгравированы их инициалы, но она была пока еще слишком большой для его маленьких пальцев. Он старательно вынул свои новые ручки, выбрал некоторые из них и положил в пенал. Прежде чем положить в портфель тетради, он вынул оттуда толстую книгу и важно протянул ее мне.

— Возьми, — сказал он. — Бабушка давно дала мне его, но это был секрет. Теперь ты тоже можешь посмотреть.

Я взяла ее в руки и открыла. Я помнила эту обложку из потрескавшейся голубой кожи, которая, казалось, была готова рассыпаться в пыль прямо в руках, я знала, что, открыв ее, увижу картонные страницы, разделенные прозрачной бумагой, черно-белые и поблекшие цветные фотографии с датой, подписанной над каждой из них витиеватым почерком.

— Ох, он такой старый, — прошептала я. — Мне кажется, что это все было в другой жизни.

Сев на кровать, я положила альбом на колени и перевернула первые страницы. Мелих стоял на коленях позади меня и заглядывал через мое плечо. На первых фотографиях была запечатлена свадьба: моя мать в белом платье, ее длинные распущенные волосы развевались под фатой, отец в серых перчатках торжественно стоял рядом с ней. Потом было какое-то море; старый автомобиль с крыльями, похожими на плавники; мой отец, сидящий на лестнице и красящий ставни дома, молодое вишневое дерево, такое же тонкое, как стебель подсолнечника, который мама, обхватила, смеясь, двумя пальцами; папа и мама, стоят, обнявшись у двери, два раза одно и то же фото, на одном они улыбались, на другом их лица серьезны, даже торжественны. «Как жаль, что у меня не было этого альбома раньше, — на мгновение подумала я, — я могла бы показать его тебе», — но что-то заставило замолчать эти мысли, словно рука, зажавшая мне рот. Я переворачивала страницы дальше, скоро появился младенец, маленькая девочка, как она похожа на Мелиха, когда он был малышом, подумала я, те же прозрачные и серьезные глаза, тот же сжатый, как будто хранящий какой-то секрет рот, но ее головка была почти лысой, а родничок розовым, хрупким и таким уязвимым.

Страница за страницей я смотрела, как она росла, вот она сидит на высоком стульчике, вот на плечах у отца, на покрывале в саду, а вокруг нее плюшевые игрушки и цветы, которые она даже не трогала, ребенок, который никогда не улыбался, смотрящий в объектив как в бездну. Я переворачивала страницы все быстрее, я не хотела ничего говорить Мелиху, пока не найду тебя, прежде чем смогу показать пальцем на маленького мальчика, который наверняка тоже был похож на него.