— Где они? — закричала я. — Где?

Она сжимала и ломала пальцы, потом, вдруг разжав их, неуверенно протянула руку ко мне и, казалось, задумалась, чего коснуться — лица моего или ладони, но так и не решилась дотронуться до меня.

— Элен, — прошептала она, — Элен, останься ненадолго… Я как раз собиралась обедать, ты могла бы…

— Нет, — ответила я и не смогла удержаться, чтобы не повторить это много раз, — нет, нет, нет, — и каждый раз мой голос становился все более чужим и сдавленным, я до крови впилась ногтями в ладонь, чтобы замолчать.

— Просто скажи мне, где они.

Она не ответила, ее рука, протянутая ко мне, по-прежнему висела в воздухе, и я смотрела на увядшую, усеянную коричневыми пятнами ладонь, с кольцом на безымянном пальце, которое я так хорошо помнила крошечный бриллиант и был всей ее гордостью; мною вдруг овладело странное чувство, я с трудом удержалась, чтобы не схватить эту руку и не прижать ко лбу. Оттолкнув ее, я ворвалась в прихожую. Узким коридором пошла по направлению к самой большой комнате — все квартиры в новом городе были похожи. Там я открыла дверцы платяного шкафа и быстро перебрала все плечики, потом осмотрела стопки вещей, аккуратно сложенных на полках. Среди них были и хорошо мне знакомые, и я изо всех сил старалась не смотреть на них, среди множества расцветок и тканей, гладких и ворсистых, лежала и старая рубашка в клетку, которую я помнила наизусть, папа когда-то называл ее блузой дровосека. Он так долго носил ее, что ткань на локтях стала почти прозрачной. Папа был в ней и в тот самый день, и вдруг я почувствовала, что полы рубашки под моими пальцами жесткие, словно ее испачкали и не стирали, меня вдруг оглушила мысль, заставившая сердце выпрыгивать из груди: моя мать так и не постирала ее после его смерти. Словно обжегшись, я отдернула руку и в ужасе посмотрела на свои пальцы, словно боялась увидеть на них пятна свежей крови.

— Моя девочка, — пробормотала мать у меня за спиной, — ох, моя маленькая Элен.

Она стояла на пороге, продолжая ломать руки, ее глаза были наполнены слезами. Я хватала стопки вещей и бросала их на кровать, на пол, повсюду, комната походила уже на поле боя, и наконец, повернувшись к ней, я закричала:

— Куда ты их дела?

Она покачала головой, глядя на вещи, валявшиеся на полу, по которым я шла теперь к двери, и вздохнула:

— Все в другой комнате. Я ничего не выбросила, ничего.

Я оттолкнула ее, я не могла ждать: мой ужас и моя боль нарастали, что-то неясное разрывало мне душу и разбивало сердце. В другой комнате я подбежала к стенному шкафу и, распахнув его, в пластиковой бельевой корзине, резко пахнущей нафталином, увидела то, за чем пришла, — мои старые вещи: ношеную одежду, несколько игрушек, твои распашонки и детскую бутылочку. Я не взяла с собой сумку и поэтому, сорвав с постели покрывало, расстелила его на полу и охапками набросала на него вещи, потом торопливо свернула покрывало, завязав углы в узел, и выпрямилась. Мне не следовало этого делать, но я все-таки окинула взглядом то, что окружало меня. Это была не та комната, где мы жили раньше, но она была точно воссоздана — я узнала шторы, покрывало, пустую вазу на письменном столе. И, повернувшись, спросила:

— Мне нужна еще маленькая карусель. Карусель с лошадями. Где она?

Она смутилась и медленно провела рукой по рукаву другой руки — еще один такой знакомый жест.

— У меня ее больше нет, — прошептала она. — Я потеряла ее. Потеряла при переезде.

Я не осмелилась расспрашивать ее, чтобы узнать больше, не осмелилась и дальше открывать шкафы. Взяла узел и вышла из комнаты. В тот момент, когда я выходила в коридор, она неловко попыталась остановить меня. Чтобы высвободиться, мне пришлось сильно дернуться, и, когда она отпустила меня, я потеряла равновесие. Отступив на несколько шагов, я, сама того не желая, оказалась в гостиной. Мне хотелось бы никогда этого не делать, но мой взгляд уперся в рамки с фотографиями, стоящими на столике: вот я, маленькая, вот портрет отца в молодости, тех времен, когда он еще носил усы, а улыбка была такой теплой, и еще две другие, две другие фотографии — я почувствовала, как кровь отлила от моего лица, и отвернулась, чтобы не увидеть больше. Спустя мгновение я уже бежала по улице. Мне не удалось найти остановку автобуса, и я вернулась пешком, на что ушло несколько часов; как бродяга, я прижимала к груди свой узел. О! Эти фотографии.

Свернув на нашу улицу, я сразу же увидела Адема, сидящего под платаном возле дома. Увидев меня, он встал и направился в мою сторону. Он шел и внимательно рассматривал меня, потом, отвернув рукав рубашки, показал на часы. Еще не поравнявшись со мной, он крикнул:

— Я жду тебя уже несколько часов. Где ты была?

Я тоже смотрела на него с удивлением. Адем надел серый костюм, который почти никогда не носил, — с годами он прибавил в весе, и костюм стал ему немного тесен, — а также белую рубашку и красный галстук. На ногах у него я увидела начищенные выходные туфли. Неожиданно я почувствовала себя грязной — на моем лице был слой пыли, смешанной с румянами, струйки пота прочертили бледные полоски на коже. Когда мать схватила меня за руку, одна из пуговиц на моей блузке оторвалась, и мне пришлось криво застегнуть ее, чтобы она не слишком открывала грудь.

— Сегодня праздник в школе, разве ты забыла? — добавил Адем. — Иди переоденься. Поторопись, я жду тебя.

Я взбежала по лестнице так быстро, как могла. После пройденного пути ноги болели, я была вымотана и хотела спать, но, главное, не могла поверить, что забыла про школьный праздник. Узел я отнесла в свою комнату и, не сумев засунуть его в шкаф, спрятала наконец под кровать. В зеркале ванной комнаты я увидела свои угольно-черные глаза. Тушь потекла и пятнами расплылась у меня под глазами. Помада высохла и потрескалась, стала из фиолетовой почти черной, будто я съела что-то, забыв вытереть рот. Подумав об этом, я вспомнила, что ничего не ела сегодня, но чувства голода не ощущала. Я вымыла лицо, расчесала волосы и завязала их хвостом. Разделась, потом натянула костюм, который Адем купил мне, когда я начала искать работу. Тогда он еще надеялся, что я смогу найти какое-нибудь место в офисе, но я так ничего и не нашла, а потом начала работать у Кармина. Костюм был темно-синего цвета и слишком теплым для такой погоды, но я все-таки надела его, потому что Адем надел свой и мне не хотелось, чтобы ему или Мелиху было за меня стыдно. Я захлопнула дверь и сбежала по лестнице. Адем ходил взад и вперед возле дома и едва улыбнулся, увидев меня.

Мы пересекли соседний двор, пройдя через детскую площадку с песочницей, горкой и качелями, обсаженную кустами, листья которых никогда не опадают, а только неумолимо блекнут осенью, — такие кусты всегда сажают возле серых и уродливых домов. Именно здесь я снова увидела тебя.

Одно из окон первого этажа было открыто, а ты неподвижно стоял в нескольких шагах от него, спрятавшись за одним из этих кустов и прислушиваясь. На тебе был старый зелено-коричневый жаккардовый свитер — такие свитера мы носили когда-то — и твоя вечная полотняная шапочка. Я увидела, как ты оперся о подоконник и мягко спрыгнул внутрь помещения.

Адем даже не взглянул в твою сторону. Пока мы шли на другой конец города, я все время оглядывалась, надеясь увидеть, как ты выходишь, каждое мгновение боясь услышать крики и полицейскую сирену, увидеть, как тебя преследуют, ловят. Перед тем как перейти улицу возле школы, я вдруг выдернула из уха сережку и прибавила шагу, чтобы догнать Адема. Пряча сережку в ладони, я поспешно сказала ему:

— Сережку потеряла, когда выходила, она была на мне, наверное, соскочила по пути…

И, так как он раздраженно посмотрел на меня, я добавила умоляющим тоном:

— Иди, обещаю догнать тебя возле школы.

После этого я развернулась и побежала к детской площадке. Возле песочницы задержалась, приковав взгляд к окну, за которым ты скрылся; неожиданно ты появился на подоконнике, так же тихо, как и в первый раз, спрыгнул на утоптанную землю и выпрямился. Ты держал что-то в руке, но я стояла слишком далеко и не поняла, что это было. В квартире ничто не шелохнулось, из бесчисленных окон, выходящих во двор, никто не видел тебя, никто, кроме меня.