За оградой было пусто. Я направилась к дому, и, чтобы сэкономить время, я решила срезать путь через старую часть города. Идя мимо домов, я смотрела вокруг себя: надеялась ли я увидеть Мелиха, качающегося на качелях с другими детьми или с воплем крутящегося на деревянной карусели, или тебя, прячущегося под одним из этих кустов с покрытыми пылью листьями? Некоторые женщины, которых я заметила у школы, теперь сидели на скамейках вокруг песочницы, и неожиданно чья-то дочка подбежала ко мне. Я узнала в ней девочку, которая выбежала из школы, не заметив меня. Ее косички развевались в воздухе, и, когда она приблизилась ко мне, я вспомнила ее по серым и круглым глазенкам — она училась в одном классе с Мелихом. Она вынула изо рта мокрое печенье, которое облизывала, и спросила:

— Мелих хорошо себя чувствует? Когда он придет в школу?

— Я думаю, скоро, — с улыбкой ответила я. — Может быть, даже завтра.

Она кивнула, печенье выпало из ее руки и упало к нашим ногам. Я знала, что она, конечно же, больше не будет его есть, но все-таки не удержалась и подняла его, возможно, просто для того, чтобы что-нибудь сделать. Когда я протянула его ей, она сначала улыбнулась, но неожиданно ее взгляд упал на мою руку, и ее пальцы остановились в нескольких сантиметрах от моих, потом она отдернула руку, словно обжегшись. Внезапно она резко развернулась и побежала к женщинам, сидящим на скамейке. Я, кажется, поняла почему, и, повернувшись, ускорила шаг, холодея от страха; я не знала, что делать с печеньем, оно все еще было у меня в руках, когда я услышала крик позади себя:

— Мадам! — Потом еще раз уже настойчивее.

На какое-то мгновение мне захотелось побежать, броситься вперед, ускользнуть от них, но я боялась, что ноги не удержат меня, и остановилась. Я медленно повернулась. Женщины встали и смотрели на меня, а одна из них направлялась в мою сторону, ведя за руку девочку в розовой кофточке, это была ее мать, теперь я вспомнила, что видела их вместе на празднике. У ребенка было выражение ужаса на лице, но мать, казалось, была вне себя и в то же время торжествовала, как будто могла наконец объяснить то недоверие, которое я всегда у нее вызывала. Она остановилась в нескольких шагах от меня — я слышала, как тяжело она дышит, и видела седину у корней ее волос, наконец она потребовала:

— Дайте руку, мадам, руку с печеньем.

Мне не оставалось ничего, кроме как подчиниться; печенье снова выскользнуло и упало в пыль, оставив липкими мои пальцы, рукав свитера задрался и обнажил браслет. Тогда женщина вскрикнула и схватила меня за руку, уже не заботясь ни о какой вежливости и не обращая внимания на ребенка, прятавшегося за ее ноги. Она повернула цепочку на моем запястье, оцарапав кожу, чтобы увидеть пластинку с гравировкой. Я даже не подумала прочитать, что на ней было, но она прочитала написанное имя высоким, дрожащим от гнева и ликования голосом.

— Это вы? Так это вы?

Я не знала, что ответить, слезы застилали глаза и текли по щекам, тогда она сказала:

— Ну, я даже не думала, — и уже тише добавила: — теперь уже слишком поздно рыдать.

Двумя руками она повернула браслет на руке, чтобы найти застежку, открыла ее и сдернула с меня украшение. Мне неожиданно стало холодно, и смутно подумалось, что она должна была почувствовать это, когда коснулась моей кожи. Совсем тихо я произнесла:

— Я нашла его, уверяю вас, я нашла его.

Видя, что я плачу, девочка тоже залилась слезами, мать положила руку ей на голову, чтобы успокоить, и гневно смотря на меня, крикнула:

— Вы лжете. Я не знаю, он ли вам его дал или вы сами его украли, я даже не хочу этого знать, но я сдам вас в полицию. И вас, и его. Какой позор, подумали бы о вашем сыне, о вашем муже.

Она удалилась. Девочка продолжала оглядываться, а женщины возле песочницы молча разглядывали меня. Я повернулась и бросилась бежать. Меня слепили слезы, а ноги подкашивались, как я и боялась. Споткнувшись, я упала на асфальт, ободрав ладони, но встала и побежала дальше. Я закрывала лицо руками, чтобы оборачивающиеся прохожие, любопытные соседи, свесившиеся из окон, не смогли узнать меня, — о, как я хотела исчезнуть, растаять, стать навсегда невидимой для их глаз.

Только переступив порог квартиры, я сразу ощутила пустоту и тишину. Я застыла, затаив дыхание и прислушиваясь. Я положила ключи на комод, но не осмеливалась зайти внутрь, не осмеливалась даже закрыть дверь в страхе остаться наедине с этой пустотой. Мне понадобилось много времени, чтобы наконец закрыть ее и пройти в коридор. Гонимая безумной надеждой, я сначала вошла на кухню, но там не было ни крошек на столе, ни стакана с остатками молока на дне и белыми разводами, ничто не напоминало о привычном времени дня. Не было ни брошенного на пол портфеля, ни сиротливого носка под столом. Я повернула назад, дошла до комнаты и остановилась у двери. Я долго стояла и прислушивалась, даже тихо постучалась, потом еще раз, уже сильнее, никто не ответил, и я отворила дверь.

Комната была пуста. Кровать аккуратно заправлена — такой я и оставила ее утром перед уходом, я откинула покрывало и сунула руки под одеяло, но простыни были холодными. Я встала и огляделась вокруг. Комната выглядела опустевшей, и спустя мгновение я поняла почему: не было клетки с мышкой. Клетка Миним исчезла, и это было намного хуже, чем если бы отсюда вынесли эту маленькую кровать и письменный стол, а с карниза сняли бы шторы. Я медленно подошла к столу. Там еще лежало немного соломы и опилок — все, что остается от гнезда, когда его снимают с дерева, я намочила палец, чтобы собрать их, осторожно смела их в ладонь, скатав маленький шарик. Это и есть мой секрет, подумала я, тот секрет, который Мелих обещал хранить и прятать в тепле под подушкой, но не потрудился взять с собой. Я вытерла глаза и, повернувшись, увидела Адема на пороге комнаты. Это удивило меня: дом казался совсем пустым, я подумала, что они ушли вместе. Я смотрела на него так, словно видела впервые — его густые волосы, как у Мелиха, смуглое и плохо выбритое лицо, я смотрела на него и будто видела лицо моего взрослого сына, которое я никогда не увижу, моего сына, исчезнувшего навсегда. Как это несправедливо, подумала я, я буду совсем старой женщиной, и мой сын должен быть рядом со мной, стоять на пороге комнаты с букетом анемонов в руке в день матери, я не заслужила потерять его так рано. На лице Адема не было гнева, только грусть и огромная усталость.

— Я ждал тебя, — сказал он устало, — судя по всему, ты была в школе. Я решил поговорить с тобой позже.

Мне захотелось сесть на кровать Мелиха, но я побоялась потерять силы, почувствовав его запах — аромат анисового ластика, который он всегда жевал, делая домашние задания, смешанный со слабой сладостью детского пота и едва уловимой терпкостью приближающегося отрочества. Я боялась не удержаться от желания лечь на его постель прямо в куртке и ботинках, зарыться лицом в подушку и никогда больше не вставать. Я села на маленький стульчик возле письменного стола, катая шарик из соломы и опилок в ладони.

— Где он? — вздохнула я и сама не узнала свой голос. — Куда ты его увел?

Он не ответил. Я резко встала и подошла к шкафу. Там не хватало всех его любимых вещей — темно-синего комбинезона, как у отца, свитера с цветочками, который он не осмеливался надевать в школу, боясь походить на девочку, хоть и любил его, и двух-трех других вещей. Не было даже плюшевого мишки, в которого он играл в раннем детстве, по общей договоренности мы убирали его в шкаф и доставали, только когда он болел. Мне ничего не оставалось, как закрыть дверцу шкафа.

— Ты не имел права этого делать! — закричала я. — Ты не имел права!

Я почувствовала, что он подошел ко мне, и развернулась, он остановился в нескольких шагах, зная, что если подойдет ближе, то я вцеплюсь ему ногтями в лицо.

— Он просто уехал на несколько дней, — сказал он. — И все. Я обещаю тебе. Я обещаю, он скоро вернется.