Все было загадкой в этом деле. Единственный свет на случившееся, казалось, проливало письмо от Марко, после получения которого Отторино поскакал в замок Сеприо. Правда, его имя могли нарочно вставить в письмо те, кто хотел устроить ловушку и похитить новобрачных. Лупо был в этом уверен. Граф, совершенно терявшийся при одном упоминании о Марко, ухватился за это объяснение, словно утопающий за соломинку. Но Эрмелинда, знавшая о любви Висконти к Биче, решила, хотя и не имея никаких доказательств, что именно он и похитил ее дочь. Однако она ничего не сказала мужу, боясь, что своими подозрениями и трусливыми опасениями он помешает ей пойти по тому пути, который, как она надеялась, мог вывести их из тупика.

Она тайно вызвала Лупо в свои покои и сказала ему:

— Послушай, у меня есть для тебя трудное и опасное поручение. Возьмешься ли ты за него из любви к своим прежним господам? Я ни на кого так не полагаюсь, как на тебя, и никому так не доверяю.

— Госпожа моя, окажите мне такую милость, скажите, что вы хотите мне поручить, и я постараюсь доказать вам и свою храбрость, и свою верность.

— Я хочу послать тебя в Лукку, чтобы ты отвез письмо Марко, — сказала Эрмелинда.

— И это все? — отвечал Лупо. — Предстать перед Марко! Да я сам не знаю, что дал бы, лишь бы удостоиться этой чести.

— Послушай, Лупо, я уверена, что если он остался таким, каким был некогда, если характер его не изменился со времени его молодости, то тебе нечего опасаться.

— Простите меня, госпожа, простите, но об этом не приходится и думать! Неужели вы полагаете, что я не доверился бы Марко! Благородней его нет никого на свете! Да будь я не таким ничтожным человеком, как сейчас, а бароном, или князем, или королем, и самым заклятым из его врагов, то и тогда я не побоялся бы уснуть, положив голову к нему на колени, и чувствовал бы себя безопаснее, чем в собственной постели. Послушайте, то, что я скажу, может показаться вам странным, но я так люблю этого человека и так ему предан, что пожелай он казнить меня, хоть это и вовсе невозможно, все равно я не почувствовал бы никакой горечи; я считал бы, что хорошо прожил свою жизнь, так хорошо, что и после последней исповеди не смог бы представить себе ничего лучше.

— Значит, ты поедешь!

— Да еще с какой охотой! Я же говорю, что сто лет мечтал поехать к нему.

— Одно меня беспокоит, — продолжала Эрмелинда. — Как бы те, кому, быть может, важно помешать тебе доехать до цели, не устроили по дороге ловушки.

— А чтобы этого не случилось, будем действовать быстро и без шума, — заключил Лупо, — и постараемся не попасть снова впросак. Да я и сам не буду хлопать ушами: раз уж лисица оставила хвост в капкане, поди поймай ее снова.

— Вот, возьми письмо, — сказала графиня. — Я тоже считаю, что чем быстрее мы будем действовать, тем лучше.

— Для нас, — добавил Лупо. — А сейчас я сбегаю вниз, поем, попрощаюсь с отцом и матерью и тут же поеду.

— Прощай, мой славный Лупо, — сказала графиня. — Да поможет тебе господь!

Но не успел еще Лупо выйти, как она позвала его назад:

— Если за то время, пока ты будешь в пути, Тремакольдо что-нибудь узнает, я сразу пошлю гонца, чтобы сообщить тебе обо всем Ты ведь знаешь, Тремакольдо обещал мне заняться этим делом, всюду смотреть и расспрашивать людей, чтобы напасть на их след?

— Да, да, я знаю, а теперь пора в путь, как и договорились. Одно только я хочу сказать вам до отъезда…

— Говори же, говори, не бойся.

— Я хотел просить вас, чтобы если со мной… если… А впрочем, не надо, вы и сами о них знаете… К тому же вы и так добры ко всем. Но довольно, я все сказал.

И, произнеся эти слова, Лупо вышел, чтобы приступить к задуманному делу.

Выезжая из ворот, Лупо встретился с Лодризио, который ехал верхом мимо в сопровождении двух оруженосцев. Лупо знал этого благородного сеньора и знал также, что в его отношениях с Отторино, несмотря на давнюю ссору, всегда сохранялись внешние приличия, которые, как известно, гораздо более живучи, чем дружба. А потому Лупо снял шляпу, поклонился родственнику своего хозяина и продолжал свой путь, не заметив неожиданного и непонятного удивления, которое мгновенно промелькнуло у того на лице при виде сына сокольничего. Лупо и не подозревал, что в эту минуту оба они — правда, по-разному — были озабочены одним и тем же делом, ради которого и отправлялись в путь, хотя и в разные стороны.

Предоставим Лупо ехать своей дорогой, а сами последуем за Лодризио, который, получив накануне письмо от Пелагруа, скакал в замок Розате, чтобы поговорить с ним об их общих делах.

Придя в себя от изумления, вызванного появлением пленника, который, по его предположениям, находился отнюдь не в Милане и, уж конечно, не должен был иметь возможности разъезжать по дорогам, Лодризио шепнул несколько слов на ухо одному из своих оруженосцев, и тот, кивнув головой, повернул назад.

Лодризио же пришпорил коня, снова и снова перебирая те мрачные мысли, которые все время осаждали его. Он думал о Марко, о Биче, об Отторино, о том, как быть тут и что сделать там. До самого Розате он молчал.

Уединившись наконец с Пелагруа, он спросил:

— Ну, так что? Прибыл новый гонец из Лукки?

— Да, прибыл и привез письмо от Марко, — ответил управитель, протягивая ему пакет.

Лодризио вскрыл его, сел на стул и долго читал, не говоря ни слова. Пелагруа стоял перед ним, держа шляпу в руках. Прочитав письмо, Лодризио покачал головой, пожал плечами и сказал:

— Все то же самое: с немцами плохо, а с жителями Лукки еще хуже. Одни — бездонные глотки, которые не наполнила бы даже река По в разлив; другие — проклятые скряги, которые не дали бы и гроша, чтобы выкупить свою шкуру у турок или у самого дьявола. Одни вопят и требуют, другие визжат и отказываются платить, а он между ними раздает кому пинок, а кому пряник. Сегодня он отправляет на плаху солдата, завтра — на виселицу горожанина: туда — сюда, как на качелях, а кончится тем, что и солдаты и горожане вместе поднимут на рога его самого. В общем, говорит он, ему все так надоело и опротивело, что он готов поступить так, как ему сначала очень не хотелось, — продать город Флорентийской сеньории, а самому умыть руки.

— Если это случится, — сказал Пелагруа, — то он снова заинтересуется здешними делами.

— Наверняка, а та нить, за которую мы уговорились дергать, чтоб держать его на привязи, послужит — теперь-то я это вижу — нам на пользу.

— На пользу? — сказал управитель, грызя ноготь на мизинце. — Дай бог, чтоб это послужило нам на пользу! Я боюсь, очень боюсь, что эта недотрога испортит нам всю игру.

— Почему ты всего опасаешься?

— А потому, что Марко, которому я только чуть-чуть намекнул насчет нее, чтобы как-нибудь его подготовить к возможным переменам, ответил… знаете, что?

— Что он на это не пойдет?

— Проклятье! Если бы только так! А то ведь он чуть голову не оторвал бедняге посланцу, а мне написал, чтобы я оставил в покое и ее и Отторино и вообще ни во что не вмешивался. Дела, что ли, излечили его от любви?

— Тем лучше! Если прежние бредни вылетели у него из головы, то он скорее займется серьезными делами и вспомнит о своих интересах. В конце-то концов, ведь это и наши интересы.

— Понятно, понятно, но мне-то тем временем что делать с этой трещоткой?

— То же, что и раньше: добром или силой заставить ее примириться с Марко. Думаешь, когда он вернется сюда и найдет ее очаровательной и покладистой, он не растает, как прежде, даже если первая страсть уже позади?

— Да смягчит небо ее душу! Вы ведь не знаете, что у нее за характер! Представьте себе: прошло уже двадцать дней, как она здесь, а она все еще думает, что она в Кастеллето. И я никак не могу решиться…

— Хорошенькое начало! Черт тебя побери!

— А что делать?

— Если видишь, что добром не выходит, надо действовать покруче: ты что, не знаешь, что такое женщины?

— Но она от всего падает в обморок.

— Пусть выкидывает свои штучки, а ты не обращай внимания.