На руке графа сидел великолепный кречет, который, казалось, радовался его ласкам; он то нежно пригибался, издавая легкий клекот, то ерошил перья, то слегка поклевывал прикасавшуюся к нему руку. Когда сокольничий вошел в зал, благородная птица сразу узнала приручившего ее наставника. Забив крыльями и заклекотав еще громче, она, казалось, просилась к нему на руку.
— Ну как, — спросил хозяин у сокольничего, — кто-нибудь вернулся из Беллано?
— Да, Микеле и его сын Арригоццо только что высадились на берег в Карнеччо.
Граф пересадил кречета на руку пажу, который тут же вышел, и вместе с сокольничим стал ждать гребцов; последние не замедлили появиться.
Отец выглядел почти стариком, сыну же, красивому молодому человеку, было лет двадцать семь — двадцать восемь.
— Какие новости ты привез? — спросил граф у старика.
— Какие бог послал.
— Ну, рассказывай о судебном разбирательстве.
— Дело было так. Приехали мы в Беллано. Как только зазвонил колокол, из дома архиепископа к нам вышел какой-то человек с лицом вероотступника, а с ним три или четыре книжника и фарисея, и с ходу начал бормотать что-то непонятное. Потом он вытащил какие-то древние перга менты, только на то и годные, чтобы заворачивать в них соленую рыбу, и стал похлопывать по ним рукой, будто они могли подтвердить его вымыслы. Наконец он завел другую песню и нагло заявил, что У него есть свидетели, которые говорят, будто мы, лимонтцы, всегда были опороченными слугами монастыря.
— Наверное, оброчными?
— Ну да, обмороченными, и что поэтому нам всегда брили головы и только недавно позволили отпустить волосы. Ведь это такое оскорбление, что хуже, пожалуй, и не придумаешь!
— Но эти свидетели были там или нет? — спросил граф.
— Когда же их недоставало? Если бы нужно было снова распять господа нашего, так, вы думаете, не нашлось бы свидетелей? Были, конечно, свидетели, готовые за арбузную корку поклясться в чем угодно, — все эти проклятые гибеллины, продавшие душу дьяволу.
— И что было дальше?
— А дальше вот что. Как только кончила болтать эта хитрая лисица, заговорил наш адвокат Лоренцо Гарбаньяте. Он ясно сказал, что мы вовсе не вассалы и не обмороченные этого монастыря и что уже больше ста лет мы по закону ничего не платим, кроме подушной подати и общинных сборов, да еще десятину отрабатываем на сборе маслин и каштанов, ну, и поставляем лодки, а больше ничего. Потом он сказал в нашу защиту одно слово, очень какое-то чудное слово… Ты не помнишь, Арригоццо, какое это было слово?
— Он сказал что-то вроде, — ответил сын, — я помню, он сказал… что есть какое-то право… Ну, я не знаю, какое это право. Давнее, что ли…
— Он, наверное, сказал, что вы больше не крепостные по праву давности, — подсказал граф.
— Верно, вот как раз так! — в один голос воскликнули отец и сын.
— Еще бы! Я в таких делах разбираюсь.
— И чтоб доказать это мудреное право, — продолжал Микеле, — наш адвокат выставил своих достойных свидетелей, самых древних стариков из деревни и всей округи.
— Ну, и…
— Ну, и вроде бы все уже было кончено, верно? Раз уж с этим самым давним правом все оказалось ясно, так нет — этот злодей в судейской мантии выдумал новую штуку: «Обе стороны, говорит, привели свидетелей, готовых поклясться в своей правоте. Значит, по их показаниям истину установить невозможно. Передадим дело на суд божий!»
— На суд божий?
— Вот-вот. А все, кто собрался на площади, тут же стали хлопать в ладоши, будто и это взаправду была невесть какая мудрость. «Испытание каленым железом!» — крикнул кто-то. «Нет, кипящей водой!» — закричал другой. «Лучше крестом!» — крикнул и я тоже и сказал моему Арригоццо, чтобы он постоял за Лимонту, а он сказал, что согласен.
— И они пошли на это?
— Нет. У них же мошенник на мошеннике сидит. Но я попросил, чтобы они это записали. Ведь я знаю, что при испытании крестом ничем не рискуешь. Я сам как-то в молодости отличился и выиграл спор за монастырь против жителей Белладжо…
— Ну, ты известный ловкач, — перебил его граф Ольдрадо. — Однако вернемся к делу. Чем же все это кончилось?
— Да ничем хорошим: адвокат настоятеля потребовал поединка, а судейский подпевала согласился. На том и порешили.
— Поединок cum fistibus et scutis? На палках и со щитами? — важно спросил граф. — Ведь людям незнатным запрещено пользоваться рыцарским оружием.
— Да, на палках и со щитами.
— А кто будет биться с вашей стороны?
— Кто будет биться? Легко сказать… Посмотрели бы вы, кто вызвался драться от монастыря. Это сущий черт с рыжей шерстью и вот такими плечищами.
— Так вы что, не согласились? О глупцы и трусы!
— По правде говоря, мой Арригоццо хотел было помериться с ним силами, да я ему не позволил и не позволю. И так нам бед хватает, чтобы рисковать тем немногим, что еще осталось, — своим единственным сыночком. Кто же нас с матерью утешит на старости лет? Оба мы теперь состарились, и, кроме него, у нас нет никого на свете. — Обернувшись к сыну, он взял его за руку и продолжал: — Береги себя, слышишь! Не встревай в это дело, сынок. Я этого не желаю, не желаю, и все. Ты ведь хочешь, чтоб нам жилось хорошо: и мне, и твоей бедной матери! Ты ведь знаешь…
— Вы же сами сказали: не надо и не надо. Что же мне было делать? — ответил Арригоццо. — Ну, правда, время еще есть: до поединка осталось четыре дня.
— И эти четыре дня ты проведешь дома под замком да под моим присмотром. Ишь расхрабрился!
— Как скажете! — сказал Арригоццо, поднимая плечи Движением, в котором чувствовалась грубая, но искренняя любовь.
Тут в разговор вступил Амброджо (так звали сокольничего), который до этого все время молчал.
— А нельзя ли и нам, — сказал он, — подыскать какого-нибудь бойца за деньги? Мы бы ему хорошо заплатили, и пусть бы он сразился за честь деревни.
— Нет, — ответил граф, поглаживая бороду, — это невозможно: по закону только дворянам, духовным лицам и святым конгрегациям дозволено в суде божием выставлять бойцов со стороны.
— Ну, если так, — сказал сокольничий, — значит, или надо соглашаться, что все мы погибнем, или кто-то из лимонтцев должен драться с монастырским молодчиком.
— Именно так, и ничего другого сделать нельзя, — заключил граф.
— Эх, был бы дома мой Лупо! — воскликнул сокольничий. — Дома или поблизости, чтобы успеть его оповестить. Уж тогда-то эти господа не очень радовались бы.
— Слушай, — спросил его Микеле, — а верно, что твой Лупо поступил в услужение к Отторино Висконти?
— Да, сначала он нанялся к нему в слуги — пять лет назад, когда сбежал из дому, но теперь он стал его оруженосцем. И говорят, его господин очень им доволен и, куда бы ни поехал, всюду берет его с собой.
При этом известии лодочник, казалось, снова воспрянул духом. Потирая руки, он прошелся по залу и воскликнул:
— Тогда скорее в Комо, нельзя терять ни минуты!
— Постой! Откуда ты знаешь, что Лупо в Комо?
— Да ведь там Отторино Висконти, — ответил Микеле и, повернувшись к сыну, спросил: — Ты его тоже видел, когда мы были там в четверг?
— Это кого? Того молодого человека? Того рыцаря, который поздоровался с вами на набережной и потом долго разговаривал?
— Вот-вот.
— Еще бы не видеть! Он еще был другом сына хозяина, бедняжки Лионетто, царствие ему небесное, и, бывало, дневал и ночевал в замке, чтобы с ним не расставаться.
— Ну, вот что, — обрадованно заговорил опять старый лодочник, — пойдем скорее домой, перекусим и сразу в путь, пока озеро спокойно. Арригоццо, лодка у нас снаряжена?
— Да, парус, весла, запасной парус — все на месте, так что можно сразу и отправляться.
Отец схватил сына за руку, поклонился графу и повернулся к двери, говоря сокольничему:
— Так я попрошу его и от твоего имени, ладно?
— Скажи ему, что я тоже его прошу, — ответил сокольничий.
— Ну, значит, завтра все его увидим, — сказал лодочник и исчез за дверью.
— Микеле! Микеле! — закричал ему вслед граф. — Помни, я тут ни при чем. Пусть все думают, что это ты все устроил. Навлечешь тут из-за вас беду на свою голову! Ты понял?
