Когда лодка обогнула мыс, спасенные увидели, что мол в Варенне весь озарен огнями, и вскоре до них долетели крики толпы, заполнившей набережную. Лодка приблизилась к берегу. Следуя советам, которые подавали с берега самые опытные кормчие, гребцы своевременно повернули лодку, вошли в гавань и оказались в безопасности. Жители местечка засуетились вокруг спасенных: кто подтягивал лодку повыше, кто светил прибывшим и помогал им выходить на берег, и каждый старался превзойти другого в услужливости. Но при всем добродушии жители Варенны были не прочь подшутить и посмеяться над попавшими впросак гребцами из Лимонты. Те сначала молчали, а потом стали огрызаться, и, слово за слово, разгорелся такой спор, что дело чуть было не дошло до драки, но тут в толпе прошел слух, что графский лодочник привез в лодке тело утонувшего сына, и все крики и оскорбления мгновенно утихли, сменившись всеобщим ропотом сострадания. Бедному отцу предлагали кров, любую помощь и услуги, однако он от всего отказался и пожелал провести ночь возле покойника, которого утром собирался отвезти в Лимонту.

На рассвете он отыскал плотника и попросил сделать крест, чтобы установить его на месте крушения. Вынув из кармана жалкие монетки, он стал по одной перекладывать их в свою мозолистую ладонь, чтобы отсчитать нужную сумму и расплатиться с мастером.

— Эти деньги он заработал сам, — повторял Микеле, — а эти он принес мне позавчера, когда вернулся из Лекко. Кто бы мог подумать, что они пойдут ему на крест!

Как только ветер утих, в Варенну прибыли остальные лодки с жителями Лимонты. Среди них была и лодка другая Микеле, которую он накануне одолжил кому-то из своих земляков. Утром несколько сострадательных людей положили в нее тело утонувшего. Когда бедный отец вышел на берег и увидел свою лодку с лежащим в ней грузом, он почувствовал, что слезы навертываются ему на глаза; но, сделав над собой усилие, он сел в лодку, взял в руки одно весло, уперся им в песок, оттолкнулся, достал второе весло и стал грести, медленно удаляясь от берега, к которому постепенно поворачивался спиной.

Озеро было спокойным и гладким, оно блестело, словно зеркало.

О, как непохожи были безмятежность и спокойствие озера на боль и отчаяние, бушевавшие в душе бедного лодочника!

Некоторое время Микеле греб молча и хмурился все больше. Наконец, не в силах сдержать отчаяние и ярость, он ударил веслом по воде и воскликнул:

— Подлое озеро!

Весло треснуло пополам. Тогда он резко вкинул в лодку второе весло и обломком первого, оставшимся у него в руках, ударил по борту, вдребезги разбив уключину.

Но при этом он так накренил лодку, что третье весло, лежавшее на одной из скамеек, сползло с нее и чуть было не упало на тело сына. Микеле испуганно вскочил, подхватил весло, подержал его в руках, взглянул на него и сказал:

— Это его весло. — Затем он осторожно положил его на прежнее место. — Господи! — воскликнул он. — Помоги мне, осени меня своей дланью! Не дай врагу привести меня к погибели и погубить мою душу! — И он снова принялся грести, лихорадочно повторяя слова молитвы.

Тем временем лодка приближалась к Лимонте, и при виде родных мест еще более тягостная скорбь охватила душу осиротевшего отца и несчастного мужа.

Но боже милостивый! Как застучало его сердце, когда, приблизившись к берегу, он различил среди множества людей, которые смотрели на него и, казалось, его ждали, растрепанную женщину с исцарапанным лицом, бившую себя в грудь и рвавшую свои седины. И ему показалось, что горы и долины эхом вторят ее жалобам, ее отчаянному плачу.

Нет, рука не подымется описывать столь горестное зрелище. А потому мы оставим несчастного лодочника и его еще более (если только это возможно) несчастную жену и вернемся к нашим героям, которых мы оставили в Варенне.

На ночь путники кое-как устроились у приходского священника, которому просто не верилось, что его скромное жилище могло удостоиться чести принять столь высоких гостей. Он даже немного возгордился и позже нередко с удовольствием упоминал об этом посещении.

Там же, в Варенне, жил в это время и Пелагруа, оставшийся совершенно неожиданно без крова, без денег, без какой-либо поддержки и без всяких надежд; скоро ему пришлось бы покинуть и эту деревушку, жители которой были ему рады, как гвоздю в башмаке. Короче говоря, он оказался в положении собаки, которую хозяин выгнал на улицу. Наутро этот негодяй смиренно — во всяком случае, по виду — явился к священнику из Лимонты, стал униженно просить у него прощения за все зло, которое ему причинил, и за еще худшее зло, которое собирался причинить, и умолял помочь ему в беде и посоветовать, как найти выход из столь отчаянного положения.

Добрый священник был охвачен состраданием не столько к самому Пелагруа, которому небольшая кара за его деяния пошла бы только на пользу, сколько к его жене и невинному ребенку. Он обещал походатайствовать перед графом дель Бальцо, хотя, по правде говоря, не надеялся добиться от него какой-нибудь помощи. Но, к счастью для негодяя, священник, придя к графу, застал его в компании дочери и Отторино. Добрая и мягкая девушка, познакомившаяся с женой Пелагруа, когда та укрывалась в замке, и разделявшая с матерью жалость к этой несчастной женщине, была глубоко растрогана словами своего духовника и стала упрашивать отца найти какое-нибудь убежище для изгнанника и его семьи.

Легко себе представить, как принял граф эту просьбу, исполнение которой грозило не более и не менее, как поссорить его с настоятелем монастыря святого Амвросия, а заодно и ухудшить его отношения со всеми жителями Лимонты.

Не желая, однако, прямо отказать дочери, бедняга стал изворачиваться и искать всякие предлоги, что-то невнятно бормотал и был весь как на иголках, но Отторино, обрадовавшись возможности угодить девушке и услужить ее отцу, сам с готовностью предложил устроить Пелагруа, заверил всех, что дело можно уже считать улаженным, и получил в награду от Биче взгляд, исполненный такой невинной и радостной доброты, такой безмятежности и ласки, что почувствовал, как блаженство наполняет все его существо.

Священник счел долгом отвести Отторино в сторону и предупредить его, из какого теста слеплен человек, которому он собирается оказать услугу, не сомневаясь, что подобные сведения заставят молодого человека быть осторожнее. Но то ли от беспечности, естественной в этом возрасте, то ли от того, что он и подумать не мог, чтобы человек, так сказать, осененный милостью Биче, мог оставаться тем же злодеем, каким был прежде, Отторино не придал большого значения словам священника; не найдя ничего лучшего, он решил направить своего нового подопечного к Марко Висконти, который во имя их старой дружбы не преминет, конечно, дать ему место в одном из своих многочисленных замков. Итак, он велел принести ему прибор, чтобы написать письмо Марко, но — поверите ли? — во всей деревне ни за какие деньги нельзя было найти чернильницы, пера, куска пергамента или бумаги. Местный священник никогда ничего не писал, а аптекарь и немногочисленные дворяне селения вообще не умели держать перо в руках. И так обстояло дело не только на берегах Комо, а во всей Ломбардии, во всей Италии, во всей Европе. И это вполне естественно. Разве в те времена мечей, копий, луков и арбалетов, во времена зубчатых стен, осаждаемых и отбиваемых замков и укреплений, — разве в такие времена могло развиться искусство письма, это нежное, слабое и капризное растение, расцветающее в тиши и уединении и не выносящее шума и грубого обращения?! Но тут сокольничий вовремя вспомнил о старом нотариусе, который жил в Перледо, небольшой деревушке, расположенной в горах, у подножия которых стояла Варенна, быстро сходил к нему и вернулся со всеми необходимыми принадлежностями; правда, ему пришлось повозиться, размачивая содержимое чернильницы, которое высохло уже больше года назад.

Принявшись за письмо к Марко, чтобы отрекомендовать ему Пелагруа, молодой человек должен был объяснить, как и почему он взял на себя эту заботу, а потому рассказал все, что произошло с ним за это время, начиная от поединка своего оруженосца и кончая событиями прошедшего дня, упомянул о графе дель Бальцо, в замке которого собирался провести несколько дней, затем перешел к Биче и, в полном согласии с пословицей: «У кого что болит, тот о том и говорит», написал о ней несколько больше, чем следовало бы тому, кто не хочет себя выдавать. Под конец, стараясь как можно точнее описать девушку своему господину, он в пылу юношеской восторженности стал утверждать, что она, по всеобщему мнению, как две капли воды похожа на мать и стремится подражать ей в своем поведении. Эти слова заронили первую искру… Но не будем забегать вперед.