Граф горячо поблагодарил Тремакольдо за его предложение и сказал:

— А не лучше ли тебе взять с собой кого-нибудь из моих слуг? Амброджо, например; он — отец Лупо и одной из служанок Биче, которая тоже пропала вместе с другими. Человек он осторожный и храбрый, и ты сам понимаешь, что он с радостью отправится на поиски.

— Нет, нет, — отвечал шут. — Такие дела лучше делать в одиночку, с вашим слугой все будет только труднее. Я сам справлюсь. А если я что-нибудь узнаю, где мне вас найти?

— Условимся так, — ответила Эрмелинда, — мы останемся в Кастеллето еще на три дня, не считая сегодняшнего. Если господь смилуется над нами и поможет вам узнать хорошие новости, приезжайте скорее. Тогда ваш труд не пропадет даром, и мы не будем долго мучиться. Если же он захочет продлить наши испытания, то через три дня вы найдете нас в Милане. Послушайте, добрый человек, — продолжала она, — я понимаю, что, начиная столь милосердное дело, вы ищете иного вознаграждения… Но все же позвольте мне обещать вам, что отныне вам не придется больше добывать хлеб лютней.

— Благодарю вас, — отвечал шут, — но… к чему это? Говорю вам от всего сердца: не только хлеб, заработанный лютней, но и саму лютню, которая мне дороже брата, я готов отдать вместе с руками в придачу, лишь бы видеть вас довольной.

— Да вознаградит вас господь.

— Впрочем, если подумать, так это очень хорошо, что я могу использовать свою лютню и ради благого дела. Раз уж такое у меня ремесло, надо выполнять его со вкусом и изяществом, а также весело. Черт возьми! Где это видано, чтобы жонглер распускал нюни. Позор! Это же поношение колпака и лютни! — Тут он поклонился и ушел, напевая:

Менестреля видно сразу.

Прирожденный весельчак,

Может петь он по заказу,

Может петь и просто так

Смерть — и ту поднимет на смех

В песне, сочиненной наспех.

Граф бросился за шутом, догнал его в воротах и остановил, положив руку на плечо.

— Послушай, Тремакольдо, — проговорил он, — все это время, пока ты будешь стараться ради нас, тебе будет нужно… к чему скрывать… ведь ты не богат, и в этом нет ничего зазорного…

С этими словами граф хотел было сунуть шуту за пазуху кошель с деньгами, но тот отступил назад и спрятал руки за спину.

— Нет, — сказал он, — сейчас я ничего не возьму. Вернее, не сейчас, а вообще мне ничего не надо.

— Может быть, вместо денег ты хочешь чего-нибудь другого?

— Ни денег и ничего другого, ни денег и ничего другого Взгляните — разве я не богат? У меня остался еще кусок цепи, которую мне подарил Отторино. — И он показал несколько звеньев, висевших у него на груди. — Не будь у меня больше ничего, и этого хватило бы надолго, так что за меня не беспокойтесь. — С этими словами Тремакольдо вскочил на коня, выигранного им, а вернее, подаренного ему Арнольдо Витале в тот день, когда он состязался с ним на турнире, и медленно двинулся к мосту.

Вскоре опять послышалась его песня:

Для юнцов неискушенных,

Подражающих отцам,

И для старцев убеленных,

Подражающих юнцам,

Песню нужную подыщем.

Неудачника в счастливца

Эта песня превратит

И страдания ревнивца

Хоть на время прекратит.

И зажиточным и нищим

Песню нужную подыщем.

Выехав за ворота, шут свернул за бастион, так что вскоре слова его песни уже нельзя было разобрать…

Три дня прошли, не принеся никаких вестей, и несчастные родители вернулись в Милан, но Тремакольдо тем временем вовсе не сидел сложа руки Первым делом он отправился в мастерскую оружейника, который продал ему кинжал, и, притворившись, будто он хочет купить полное вооружение по поручению одного рыцаря, слово за слово, пригласил его для переговоров в харчевню. Там они выпили вместе кувшин доброго вина, и когда шут заметил, что его собутыльник слегка опьянел и стал болтлив, он притворился простаком и повел разговор вокруг да около, так что заставил своего собеседника, как говорится, развязать язык и выложить все, что у него было на душе.

Оружейнику было поручено продать этот кинжал вместе с кое-какой другой мелочью; поручил ему это его родственник — вассал и арендатор земель монастыря в Рескальдине. Тому, в свою очередь, эти вещи достались при разделе добычи, после того как однажды ночью были ограблены какие-то неизвестные ему всадники. Что сталось потом с пленниками; оружейник сказать не мог, так как попросту ничего не знал.

Услыхав все это, Тремакольдо хотел было немедленно броситься по горячим следам, но как явиться к родственнику оружейника, как расспросить его, не вызвав подозрений? Поэтому он всю неделю водил оружейника за нос, обещая со дня на день заключить с ним сделку, пока не настало воскресенье. Воскресенье было для соседнего городка местным праздником. Со всех окрестностей туда собирался народ, в нем устраивались всякие торжественные церемонии, игры, гулянья. Лучшего случая для шута не могло представиться: там, где шумел и веселился народ, — там был его дом родной. В субботу Тремакольдо с лютней на груди зашел за оружейником, и оба отправились в путь. По дороге он сумел расположить к себе оружейника, пустив в ход умильные и льстивые речи, которые проникли тому в самое сердце. Простак предложил шуту остановиться у своего родственника, и тот после долгих уговоров принял это предложение. Монастырский арендатор, которому оружейник представил шута как своего друга и заказчика, был рад приютить его в своем доме.

Вечером Тремакольдо пел, играл на лютне, откалывал коленца, каких присутствующим видеть еще никогда не доводилось. Проведя ночь в доме арендатора, наутро он как ни в чем не бывало вышел на площадь, чтобы заниматься своим ремеслом, а когда вернулся днем, то застал еще шестерых или семерых вооруженных людей, также приглашенных к обеду. Тремакольдо сразу же смекнул, в чем тут дело: это несомненно были соучастники хозяина в том деле, о котором ему так не терпелось разузнать. И он весь обратился в слух.

За столом ели, пили, хвастались, кричали, шумели. Тремакольдо все время прислушивался и приглядывался, ловил каждое слово, каждое движение, — ничего! Надо было что-то придумать, чтобы как-то помочь делу.

Но вот перед последним кубком на стол подали жареного павлина — это блюдо разрешалось лишь на рыцарских пирах, однако хозяин не боялся нарушать закон по большим праздникам, в кругу друзей и родных, когда хотел попотчевать гостей чем-нибудь особенным.

— Позвольте мне, — сказал Тремакольдо. — Нам, менестрелям, полагается первыми резать павлина, ибо мы пользуемся рыцарскими привилегиями, хотя сами и не рыцари.

С этими словами он вынул недавно купленный кинжал и с силой всадил его в тело лежавшей посреди стола благородной птицы, словно собираясь забрать ее себе целиком. Глаза всех сотрапезников устремились на это оружие, — высоко над птицей поблескивала серебряная рукоятка, а оставшаяся на виду часть лезвия сверкала золотой насечкой. Солдаты переглянулись, и кто-то тихо сказал:

— Точно такой же.

Тогда хозяин, подмигнув одному из гостей, сидевшему напротив, сказал:

— Кстати, а что сталось с теми двумя пташками?

— Залетная с гор, — отвечал тот, — до сих пор у нас в крепости, а другая — в новой клетке, но думаю, она долго не вытерпит и запоет.

«Понятно», — подумал про себя Тремакольдо, но и виду не подал, что услышал этот разговор.

Как только пир кончился и убрали со стола, солдаты пригласили своего нового знакомого и других сотрапезников выпить по бутылке вина в замке, до которого было рукой подать. Они отправились туда всей компанией, и в замке шут так хорошо пел и играл на лютне, так развеселил компанию своими шутками, канцонами и куплетами, что покорил всех. И когда к вечеру он собрался уходить, его заставили пообещать, что он снова вернется в следующее воскресенье, так как в замке всегда что-нибудь да праздновали, а в это воскресенье к тому же устраивали состязания. Тремакольдо обещал, но, прежде чем уйти, он, приглядываясь ко всему и вытягивая по полслова у каждого, убедился, что Лупо действительно находится в замке и сидит в темнице, которая выходит на ров с западной стороны.