Честная компания вовсю уже глотала водку; налили и Носову. Он выпил. Пропади все пропадом! Будем веселиться, пока молоды. Не каждый день бывают праздники.

Зазвякал телефон, Носов взял трубку.

— Алло, да?..

— Мне бы следователя Михаила Егоровича Носова, — сказал вкрадчивый голос.

— Я слушаю вас.

— О, какая у вас строгая дикция. Сразу видно, что человек при серьезной должности, выполняет важные государственные функции, связанные с судьбами людей.

Михаил терпеть не мог таких пустопорожних разговоров, — вдобавок бутылка манила, и товарищи делали нетерпеливые жесты. И он крикнул раздраженно:

— Что вы хотели?!

— С вами разговаривает секретарь парткома университета, доцент Кириллин… Не помните такого?

Еще бы не помнить… За пять лет учебы можно было усвоить четко: если где-нибудь очередная чистка или проработка — этот тип обязательно там трется, а чаще — ходит в организаторах. Работал он на филфаке, на кафедре русского языка. Но на ответственные посты в выборные органы его в те годы как-то избегали выбирать — боялись, видать, его прыткости, ретивости, вспоминали только в решающие моменты, когда возникала нужда в новой комиссии по проработке оппортунирующих, ревизующих или уклоняющихся. С ним шутки были плохи! Когда Носов учился на третьем курсе, Кириллин с единомышленниками обрушился на кафедру русской литературы родного факультета, шум был ужасный, все потонуло в ворохе разоблачений, обвинений и оправданий, заведующую кафедрой чуть не выгнали, дали строгача с занесением, сняли с должности за выявленную антисоветчину. Главных пунктов у комиссии было два: первый — низкий, не дотягивающий до общеустановленного процент цитирования в курсовых, дипломных работах, научных статьях, классиков марксизма-ленинизма, выдающихся партийных деятелей и руководителей, а также основополагающих директивных постановлений; второй — организация спецсеминара по изучению творчества писателя-эмигранта, не стоящего на четких идейных коммунистических позициях, идеологически чуждого классовой советской литературе, некоего Ивана Бунина. Когда это донеслось до студента-юриста Миши Носова, он не хотел сначала даже верить — однако все было опубликовано в университетской газете, вышло решение парткома — пришлось убедиться, что все на самом деле, все правда, гольная правда, ничего, кроме правды. Он долго еще удивлялся: это что же, ребята, такое творится?! Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе: средневековье дремучее, сорок восьмой год или семидесятый? У Бунина вышло уже два собрания сочинений, последнее — совсем недавно! Но не Кириллина же было убеждать, что это великий писатель, гордость русского народа. Скажешь ему такое — и тут же сам попадешь в антисоветчики.

— Да-да, помню, разумеется… — Носов поднял руку, унимая расходившихся сослуживцев. — Чему обязан звонком? Вроде у меня нет сейчас никаких дел по университету. Если по студентке-воровке с геологического — так я его давно сдал, ее уж осудили, дали три года химии. А что еще — не знаю, право…

— Ну запамятовали, запамятовали, бывает… У вас ведь лежит материал по нашей Татьяне Федоровне.

— Какой Татьяне Федоровне? Клюевой, что ли?

— Именно.

Тьфу ты!.. Вона чего. Две пухлых папки с описаниями помыслов и деяний сумасшедшей кандидатки наук, славного бойца идеологического фронта действительно вот уже неделю как перекочевали к нему из сейфа Бормотова. Начальник сбивчиво объяснял, виновато моргая: «Ты, Михаил, все-таки ближе нас всех к этой публике, недавно кончал, да еще дневное, многих знаешь, тебя там, как выяснилось, тоже помнят — действуй, давай!.». Носов пытался выведать — кто это его там помнит, знает, что за намеки — и майор раскололся: звонили из райкома, секретарь по идеологии и пропаганде, очень интересовалась ходом проверки и рекомендовала отдать материал на рассмотрение товарищу помоложе, желательно окончившему дневное отделение университета — ему, мол, проведшему пять лет в стенах данного вуза, легче будет вникнуть в ситуацию, найти нужный язык с людьми… «В общем, я понял, что она имеет в виду конкретно тебя». — «Зачем?» — «Спроси чего-нибудь полегче. Короче, бери и не рыпайся».

Пришлось взять. И вот — звонок. Да главное — от кого, вот чудеса!..

— Да-да, конечно… Но это ведь просто недоразумение, что я ею занимаюсь.

— Почему же, позвольте спросить?

— Потому что я следователь, понимаете? Лицо, занимающееся расследованием преступлений. А в материалах по Клюевой я не нахожу ни одного признака уголовно наказуемого деяния.

— Вы извините… это ваша терминология… я в ней совсем не разбираюсь, я ведь специалист в другой области… но, поскольку это в вашей компетенции…

— Поскольку это уж оказалось в моей компетенции, скажу вам так: я намерен в ближайшее же время вынести постановление об отказе в возбуждении уголовного дела. Не прибегая к особенным проверкам. Что там проверять, скажите на милость? Копию его я выдам на руки самой Клюевой. Пусть делает с ней, что хочет. Если и вы тоже хотите ее получить — сделайте официальный запрос, мы вышлем.

— То есть вы хотите сказать — дело будет закрыто? Насовсем?

— А что вы хотите — мы настаивали на проведении психиатрической экспертизы, — нам отказали по неведомым причинам. Несмотря на то, что признаки психического расстройства налицо. Значит, буду ссылаться на вздорность и абсурд всех ее заявлений.

— Нам бы хотелось вместе с вами подработать формулировочки вашего документа…

— Че-го? — удивился Носов. — Нет уж, в эти дела вы, пожалуйста, не вмешивайтесь. Все бумаги, выходящие за моей подписью, буду формулировать только я сам, и никто больше.

— Какой вы… Не хотите оказать уважение родному вузу, пойти навстречу учителям…

— Ну, лично вы никогда, ничему меня не учили…

— Жаль, жаль, Михаил Егорович, что мы не находим общего языка. А ведь был специальный разговор, советовались, спрашивали о вас. Вот и Алла Венедиктовна Кокарева, и декан ваш, Мухин Федор Васильевич — все прекрасного мнения… Мы даже пошли на то, что обратились в райком КПСС и поделились мнением, что материал по Татьяне Федоровне нужно передать именно вам.

— Спасибо, удружили… — проворчал Михаил.

— Не стоит подходить к подобным вещам столь скептически. Может быть, мы как раз хотим сделать вам доброе дело.

— Ну, интересно… Какое же?

— Подождите немного. Я думаю, в скором времени случится нечто такое, что заставит вас переменить позицию. Будьте здоровы. Да! И с праздником, с праздником вас, Михаил Егорович. Желаю счастья, счастья, хорошо встретить, провести!

— Вас также. Всех благ.

Появился, возник в трубке, накрутил, напустил мути — и что к чему? Странный народ. Может быть, этому и положено быть таким: он ведь не только представитель вузовской публики, но еще и главный среди нее парткомовец!

— Ну пойдем, Мишка! — шумел красный уже Фаткуллин. — Пойдем теперь к Надьке, в кафе! Там готово…

Ах, как ему неохота было примыкать к этой компании! Всех здесь он знал — кто когда начнет пьянеть, кто о чем будет говорить… Носов снова взялся за трубку, набрал номер военной прокуратуры.

Славка отозвался моментально:

— Мишка! Я тебе звоню, звоню — занято, черт побери… Я ведь тебя жду, учти! У нас уже смотались все. Поддали и отвалили. А я тут сижу, давай скорей, выпить страсть охота.

— А у тебя есть?

— Осталось полбутылки… Да мы возьмем, если надо, верно? У меня, между прочим, новость для тебя. Идешь? В темпе давай!

— Гони коньяк, — Михаил протянул руку к Фаткуллину. — Я отваливаю.

Фаридыч с бурчаньем выставил принесенную потерпевшим бутылку. Шампанское Косковой пришлось оставить. Носов оделся и выскочил на улицу.

Когда бежал мимо двора, услыхал вдруг:

— Эй, следователь!

Ему маячил рабочий — из тех, что рядом с установленными уже воротами мастерили теперь вторые, дополнительные.

— Я слушаю вас, — откликнулся Носов. Рабочий подошел к нему, облапил и начал целовать в щеку. «С праздником… это радость…» — мычал он. От него густо пахло перегаром. Михаил с трудом освободился, оглядел пальто: не запачкал ли грязной своей телогрейкой.