– Отсюда – в вечность. Аминь. А может – омен, возможны варианты.

Зяма сказал так. Так оно и произошло. Все предыдущие браки были как бы романами под общей крышей. Жизнь с Таней была семьей, домом, заботой, нерасторжимостью. И любовью. Не притушенной временем любовью.

Профессия настоящей жены – это множество ипостасей, порой вроде бы взаимоисключающих друг друга. Ведомый и поводырь, защитник и судья, подопечный и опекун… Таня – блистательный профессионал в этой старинной неподатливой должности.

Когда Зяма был уже безнадежно болен и терзаем болями, отхлынувшими силами, сомнениями, только она умела сказать: «Зямочка, надо». И он собирался. И как гумилевский герой, «делал, что надо». Она «учила его, как не бояться и делать, что надо». Хотя этот маленький, хрупкий и немолодой человек и сам был мужественным до отваги. Но ведь и отважных оставляют силы…

За три месяца до кончины Зяма снялся в фильме по моему сценарию. Как? Это непостижимо – ему уже был непрост каждый шаг. Видимо, Таня сказала: «Зямочка, надо. Ты должен оставаться в форме». А может, и сам он решил, что нельзя потакать недугу. Да и дружбе он оставался верен, как умел это делать всегда.

Он вышел на съемочную площадку, и никто даже не заподозрил, чего это ему стоило. И в перерывах он был Гердтом – праздником для всех, виночерпием общей радости.

Ночью после съемок я мысленно перебирала подробности, детали нашей многолетней дружбы. «Детали», – произнесла я про себя. Детали. И их великий бог.

Стихи читают все, и почти никто не делает это адекватно стиху. Поэты, сплошь и рядом, торопят суть в ритмах и аллитерациях, актеры пересказывают содержание. Смоктуновский уверял меня, что стихи нужно читать как прозу. Великий Качалов читал стихи удручающе-смехотворно. За всю жизнь я слышала пять-шесть человек, в чьем произнесении звук и смысл были бы сопряжены. Одним из них был Гердт. Он заключал в себе целую звуковую библиотеку поэзии.

Убей бог, не помню антуража того чтения. Потому что открывшееся мне тогда было важнее зримости окружавшего нас. Помню только, что это были времена, когда я училась в Литературном институте и школярски постигала поэтическое ремесло мэтров. А среди них были такие виртуозы стихостроения, как Павел Антокольский, Илья Сельвинский, для которых звучание слова и конструкция строки – безоговорочная подвластность материала. Казалось, мне уже открыты их секреты.

Зяма читал Пастернака. Всем ведомо, как знал он его и как любил. Он произнес:

– и повторил это дважды. То ли на мгновение остановившись перед следующей строкой, то ли подчеркивая значимость произнесенного. И продолжал. Но я уже не слушала.

Тогда я еще ничего не знала про Ягайло и Ядвигу, не стояла у их каменной усыпальницы, куда поколения влюбленных несут заклинания о счастье в любви. И стихи эти, к своему стыду, cлышала тогда впервые.

Разумеется, всех литературных бурсаков учили важности подробностей для повествования. И тем не менее провозглашенное Гердтом было открытием. Открытием важнейшего, что в искусстве и любви – равнозначно: ими правит Великий бог деталей. Не мастер, даже пристальный, а великий бог.

Подробности – понятие перечислительное. Деталь – самоценность каждого атома бытия в сложнейшем взаимодействии этих частиц, которыми правит их бог. Только исполненный деталей многозначный мир может стать искусством. Или любовью. Родство с этим богом – посвящение в художники.

Гердт был из посвященных. Во всех его работах детали звучания, смысла, жеста были бесчисленны и единственны для того жанра, в котором он в данный момент творил.

Жест – особый инструмент в его мастерской. Руки Гердта, красивые, разговаривающие и ваяющие. Именно ваяющие нечто из пространства, из плоти пустоты. С их помощью слово обретало вещественность, зримость. Действо наполнялось бытием и со-бытием деталей.

Да, он работал не только в разных жанрах, но и в разных видах искусства. Гетевскому Мефистофелю не претило рассказать о повадках морских котиков. В собственном закадровом тексте документального фильма, а захочется – о них же киплинговскими стихами. Оставаясь тем же, особым Гердтом, и всякий раз – иным. Потому что управление деталями ему по плечу.

Стихосложением, мастерским жонглированием рифмами, он тоже владел. Причем, чуткий к феномену стилистики, был и прекрасным пародистом. Играл в чужую манеру, играл звукосочетаниями.

К юбилею Л. О. Утесова он сочинил музыкальное поздравление. Знаменитого утесовского Извозчика приветствует возница квадриги на Большом театре:

И по-ребячьи был горд найденной рифмой, упакованной в одну строку:

Леонид Осипович был в восторге. А вот Марк Бернес однажды на гердтовскую пародию обиделся… Впрочем, нет, не буду, не буду тасовать байки про Зяму. А то выходит какой-то дед Щукарь с изысканным мышлением и живописно-интеллигентной речью. Но и без баек – Гердт не Гердт. Точнее, без притчей, ибо в каждой забавной истории о нем заключен его способ общения с миром. Веселый и дружеский. Жизнь таких, как он, всегда потом расходится в апокрифах.

А то, что ему бывало трудно, невыносимо больно, что в каждой работе он проходил через борения и сложнейшие поиски, – известно только ему. Да, может быть, еще Тане. Однажды он сказал мне:

– Я вот что обнаружил: бывает так паршиво на душе, чувствуешь себя хреново, погода жуткая, словом – все сошлось. И тогда нужно сказать себе: «Всё прекрасно», гоголем расправить плечи и шагать под дождем, как ни в чем не бывало. И – порядок».

Господи, какой простейший рецепт!..

Поскольку я москвичка в нескольких поколениях, то, естественно, сначала благодаря своей просвещенной тетке Жене, влюбленной вообще в кукольный театр, а потом уже и сама не пропустила в Образцовском театре ни одного спектакля, знала имена главных актеров, художников, музыкантов. И поэтому, когда в шестидесятом году мне предложили поехать переводчиком с театром на гастроли в арабские страны, я с трепетом и огромной радостью согласилась. С трепетом потому, что, во-первых, это был мой первый выезд за границу, и, во-вторых, потому, что до этого никогда не переводила, стоя на сцене перед огромной аудиторией, – это я должна была делать на сольных концертах Сергея Владимировича Образцова и во время его вступительного слова перед спектаклями театра. «Волшебную лампу Аладдина» я через микрофон синхронно переводила в зал, и это было легче всего. А весь текст конферансье в «Необыкновенном концерте» играл на арабском языке Гердт. При этом возникло еще одно сложное обстоятельство: мною был сделан перевод на литературный арабский язык, на котором, как выяснилось при приезде в Каир, а потом Дамаск и Бейрут, никто не говорит даже в театре. Нужен был диалект, то есть разговорный язык каждой страны, на который и пришлось переходить. Потом все шутили, что сложность арабского языка и обучения ему была так велика, что не могла не закончиться тридцатишестилетней супружеской жизнью.

Мое знакомство с актерами, рабочими сцены, музыкантами театра в эту поездку, естественно, при всеобщей занятости было поверхностным. Наблюдая начинающийся роман, большинство относились ко мне с любопытством, ревниво и настороженно. Но несколько человек, и среди них, пожалуй, быстрее других, Робик Ляпидевский, поняли, что Гердта я у них «не отнимаю» и что вроде бы «своя». Еще в Москве, представляя меня театру, Сергей Владимирович сказал: «Татьяна Александровна», но уже по выходе из самолета в Каире, плюнул и начал звать Таней, чему Робик последовал первым.