Через неделю после выходного Пашку как-то вечером вызвал из цеха Валька Акулов — они работали в вечернюю смену — и сказал:

— Слышь, Паш, дядя-то Игнат вчерась ведь помер. Завтра с утра хоронять будут. Ты провожать придешь?

— Надо ли? Кто меня там ждет?

— Дурак ты, Пашка! Да хоть никто не жди! Он ведь нам не чужой был. Песни с нами пел, на баяне играл. Приди, но?

— Но.

И Пашка ушел обратно в свой цех, к пушечкам-полковушечкам. Только когда шел домой с двумя брусками пиловочника в руках, понял вдруг: да ведь дядя Игнатко помер, баянист синеглазый, его больше нет и не будет совсем! Пашка даже остановился как вкопанный от такой мысли. Не придешь больше к нему пить вкусный чай из самовара, не сыграет он тебе на звонком своем баяне, не споет веселой частушки. Постой, а как же Зойка? Осталась, выходит, без отца, без матери. Вроде Лены. Но Лена — другое дело. Зойка все-таки своя, мотовилихинская, у нее и в руках все горит, и на словах она никому не даст спуску. Нет, не похожа Зойка на сироту. А как ни прикидывай — все равно выходит сирота, вот и поди ты…

Хоть устал Пашка, а спал в ту ночь плохо, вскидывался чаще обычного; снились ему и война, и живой дядя Игнат торговал почему-то мороженым в саду Свердлова вечером, под доносящийся с танцплощадки духовой оркестр. Встал мрачный, злой, сразу оделся и пошел в магазин, выкупать хлеб по карточкам. По возможности он это делал сам — с тех пор как брат Витька прошлой зимой по дороге из магазина слопал целых полбуханки. Витьке тогда, конечно, досталось и от Пашки, и от матери, но ведь хлеб-то не вернуть!

Принес домой хлеб, сказал матери:

— Я, мамка, теперь только уж перед работой появлюсь. Надо идти дядю Игната хоронять.

— Кого это? — встрепенулась мать. — Баяниста-то? Из охраны? Ой, царство небесное. У него ведь еще, ты говорил, девчонка была? Куда она теперь?

— Почем я знаю…

— Павлик, возьми меня-а… — занюнил четырехлетний Генька. — Ты хотел со мной гулять!

— Не сегодня! — отрубил Пашка. Но, подумав маленько, решил взять мальчишку: вдруг ему там на поминках перепадет что-нибудь сладенькое? Да и поест в людях. Положено ведь в таких случаях угощение. — Ладно, собирайся, да скорее, а то на завтрак опоздаю.

И пожалел, что взял: Генька шел тихо, вертелся из стороны в сторону, болтал всякую пустяковину. А в трамвае заревел: посади да посади, охота стало ему посидеть около окна, и что ты хошь делай!

— Гень, пойми, — урезонивал он брата. — Люди едут с работы, они устали, в ночь работали, им надо отдохнуть. И вот они будут стоять, а ты сидеть, словно фон-барон! Ты вот, к примеру, сегодня что-нибудь сам поработал?

Но брат его не слушал, закатил такую рёвку, что будь здоров. Пашка разозлился, хотел уж на остановке вытащить Геньку из вагона да увести домой, но тут пожилой, уже почти старый мужчина с выглядывающими из нагрудного кармана шинельного сукна куртки синими очками — такие Пашка видал у сталеваров — встал с сиденья и сказал Геньке:

— Садись, малец.

— Что вы, что вы! — замахал на него руками Пашка.

— Не мешай ему, пускай садится. Я домой еду, там отдохну. Взял бы его на колени, да роба, вишь, у меня грязная. Что он еще понимает — работал, не работал! Маленький. Пускай сидит, смотрит. Это у него сейчас детство, игра, все интересно. И за то стювать, гонять ребятишек не надо: то, другое не делай! Надо просто видеть — вправду ему интересно или он специально на вред кому-то хочет сделать. А он маленький, ничего еще толком не видал, как ему неохота из трамвайного окошка глянуть! Часто он на трамвае-то ездит?

Пашка задумался: сам он с Генькой никогда не ездил на трамвае. Мать — тоже вряд ли. Куда?

— Ты, Генька, первый раз на трамвае-то, что ли?

— Ага!

Вот тебе и на! В городе, называется, живет пацан.

Чем ближе подходили Пашка с братом к бараку, где жил Игнат, тем тяжелее становилось у Пашки на душе. Из столовой, где перед этим «ремеслуху» кормили завтраком, Пашка вынес малышу краюшку хлеба, чтобы тот не нюнил и не приставал по дороге. Иногда было страшно, иногда интересно: какой дядя Игнат мертвый? Пашка только один раз имел отношение к похоронам — когда шесть лет назад умерла бабушка Степанида Федоровна. Но он тогда пробегал почти все время на улице с ребятами и ничего как следует не запомнил, разве только то, что бабушка лежала на столе.

Пашка постучал — открыла какая-то незнакомая тетка, впустила их и сразу ушла к плите, готовить. Они вошли в комнату. Дядя Игнат лежал в гробу на столе, лицо его стало еще острее, он распрямился, вытянулся. По обе стороны стола, друг против друга, сидели Зойка и Валька Акулов. У Зойки лицо было хоть печальное, но сухое, — видно, она уже изрядно наплакалась, А у Вальки блестели мокрые глаза, он часто сглатывал. В комнате находились еще два человека из охраны завода, товарищи Игната по работе, скорбные соседки, свободные соседи-мужики.

Генька подошел к Зойке, дернул ее за рукав кофты:

— Тетенька, почему это дядя лежит на столе?

Зойка вздрогнула, оглянулась; увидала Пашку, поняла все, погладила малыша:

— Да он умер.

— Ну, ничего! Вот Павлик получит по карточкам хлеба, даст ему, он поест и встанет.

— Кы-ышш! — зашипел сзади Пашка, оттаскивая брата от Зойки.

Какой-то запах, такой сладкий, приторный, никогда его не было в комнате дяди Игната и Зойки. Легко всегда пахло: травкой, крепким чаем. А идешь под окном — слышно: пикает баян. Пашка всегда отличал, когда играл дядя Игнат, когда Зойка. Зойка все-таки тяжеловато играла, без тех красивых легких россыпей, на какие мастер был синеглазый Игнат. Мастер. Был. Был… Тут горе так сильно сдавило впервые Пашкино сердце, что он заревел в голос, с рыданиями, всхлипами. Зойка за ним тоже заплакала, закричала:

— Папка! Ты что, папка-а?

Под окном заржала лошадь. Кто-то глянул на улицу и сказал:

— Вот и телега по Игнашу приехала. Давайте посидим с ним в последний раз да и станем выносить…

Провожающих собралось немного, вместе с ребятами — человек десять. Генька сидел на телеге, болтал ногами.

А когда вернулись с кладбища и сели за убогий стол, низенький сухой старичок, сослуживец покойного по отделу охраны, сказал так:

— Проклятая война! Это она убила Игнашу. Будь другое время — разве мы допустили бы, чтобы человек почти до смерти на работу ходил? Отправили бы его на курорт, в санаторий, а то и просто в деревню — молочка попить, на солнышке погреться, по лесу походить. Или на все лето — баянистом в пионерлагерь. Что сейчас говорить! Зубы крепче сжать да дальше…

— Эх-ха! — ударил кулаком по столу молчаливый сосед. — Сколоть бы его от Сталинграда, осиновый бы кол ему в глотку! Бьет и бьет и по фронту, и по тылу — одна зараза! Это солдат падет, к примеру, на фронте, а дома-то ведь семья у него, ей каково теперь будет — вот и подумай!

Провожавшие посидели немного, распрощались с Зойкой и ушли. Женщины убрали со стола и тоже исчезли. Остались ребята: Зойка, Валька, Пашка да малолетний Генька. Генька шумел, бегал, и Пашка выгнал его на улицу, играть с малышами.

Как пусто стало в комнате! За время болезни отца Зойка, чтобы подкормить его, продала самовар, шифоньер, маленький диванчик, кой-что из одежи — своей и Игнатовой, много посуды. Ничего почти не осталось теперь, только стол, кровать да табуретки, и те не все свои, половину надо тащить по соседям, отдавать обратно. Скучно! Скучно, тоскливо.

— Дай-ко мне, Зойка, баян! — попросил Пашка. — Поиграю. Надо поиграть, а то тяжко чего-то… Давит. Может, и вам маленько полегче станет.

— Ох, Паша! Баян-то ведь продала я.

Вот тебе на! Продала и баян. А он думал — стоит себе под кроватью, задвинутый на время суеты. Значит, не осталось здесь, в этой комнатке, ни души дяди Игната, ни его дыхания…

— Баян-то уж, Зойка, можно было и не продавать, наверно?

— Зачем он мне? Я больше здесь жить не собираюсь. Что его с собой таскать? Деньги будут — новый куплю.