Устинья прошла несколько кругов, остановилась:

— Ну, хватит!

Остановился и Пашка.

— Беремся, бабы, за пилы! Работать надо. А тебе, Павлик, спасибо. Всю войну я сейчас с тобой забыла. Доброго тебе здоровья, сынок.

Разбирая пилы и расходясь, женщины говорили Пашке:

— Ну и Пал Иваныч! Ну и певун, ну и плясун ты у нас!

— Разве плохо? Гли-ко, как нас встряхнул.

— Разревелись, право. Слезами-то разве чему поможешь?

— Оно так, ну, а всё ж-ки легше делается.

— Дай тебе бог, Павлик, хорошую девушку, такую же певунью да плясунью.

Хорошо поработали! И расходились без давящего раздражения, которое оставляет порою тяжелый, не требующий никакого ума труд. Мастер, принимавший работу, остался доволен, сказал, что попросит выписать на всех хоть пару кубов за то, что ударно потрудились. Тоже не последнее дело! Дрова всем нужны.

Открыл Пашка дверь в избу, шагнул — и обомлел: за столом сидят мамка с Зойкой, пьют чай! Растерялся и буркнул:

— О, да у нас гости! Здравствуйте, здравствуйте.

— Здравствуйте, — ледяным голосом сказала Зойка. — Гости, да, промежду прочим, не к вам. Вот, зашла к Офонасье Екимовне, вашей маме. Просто попроведать. Мы ведь с ней тогда и чаю не попили. Вот, сидим тут, пьем.

— Ага, ага! — поддакивала мать. — Попроведать… Не попили…

— Ну, так и возьмите меня за компанию! — попросил Пашка. — Я ведь в этом доме-то не чужой. А я вам за это суприз дам.

— Садись ино тогда! — сказала мамка. — Да и неси свой суприз.

Пашка подошел к своей кровати, нашел дырку в матрасе, сунул туда руку, вынул какой-то небольшой, завернутый в бумажку предмет. Развернул — это оказался петушок-леденец на палочке.

— Купил с получки Геньке, — объяснил он, — хотел на Первое мая его обрадовать, да что уж, раз такое дело. Берите, пейте чай с леденцом!

Генька захныкал, что целый леденец уплывает от него, но Пашка погрозил:

— Не сметь реветь! К женщинам уважение-то поимей. Они ведь женщины, слабже нас с тобой. А ты, мужик, — да без конфетки не обойдешься?

— А маленького тоже не надо без сладости оставлять, — сказала Зойка. — Ему ведь обидно. Иди, Геня, иди, Витя, мы леденчик на всех разделим, вот и ладно будет. Хоть помаленьку, да каждому достанется.

— Павлик у меня, Зоя, хороший, — толковала размякшая мать. — Он добрый, душевный. Да… Хозяйственный…

— Знаем-знаем! Он добрый. Одной вон девушке у нас на работе все книжку собирается принести. Интересная книжка-то, Паша?

Ехидная! Пашка сконфузился, запотирал руки:

— Не! У меня нету. Я это… придумал все.

— А зачем? Значит, ты вруша?

Пашка хотел уже опять обидеться; подумал, посидел маленько и махнул рукой:

— Да ладно тебе, Зой. Что ты в самом деле? Давайте лучше на гармошке сыграем. Эх, где ты, тальяночка моя, душа-красавица?

Все, что знали, перепели, переиграли за вечер, и усталости как не бывало. А ночью, когда Пашка провожал Зойку домой, она сжала легонько его пальцы и сказала:

— А леденчик-то твой, Паша, — такой был вку-усный!

Словно по сердцу тем сладким леденчиком провела.

И так — еще два года: работа да дом, дом да работа… Зойка… Всяко бывало — и хорошо, и плохо. Но это все — оставь за проходной, когда идешь на завод…

И все-таки однажды Пашка чуть было не опоздал на работу. Предыдущим вечером они с братом Витькой ходили за сушняком; Витька уже учился в ремесленном. И пришли вроде не поздно, и не очень устали, и рано Пашка лег спать, и спал легко, без всяких снов, — впервые, наверно, за всю войну. И в первый раз подвел внутренний будильник: вскочил — на часах уже полседьмого! И мать, и Витька-брат — все спят без задних ног. Что такое всех вдруг такой сон одолел? Раз-раз, Пашка быстренько оделся, схватил из чугунки холодную картошку и, жуя ее на ходу, выскочил из дома. Быстрей, быстрей, быстрей!

А подходя к саду Свердлова, увидал необычное для раннего часа оживление на улице: вплоть до площади 1905 года ходили нарядные люди, махали флагами, что-то кричали, громко разговаривали. Что за праздник? Впрочем, какое Пашке до всего этого дело! Он на работу опаздывает.

На ходу Пашка услыхал, что его кто-то окликает:

— Павлик, Павлик! Остановись!

Остановился — а это кричит крановщица из их цеха, Анна Петровна.

— Чего?

Она подбежала, обхватила его голову большими руками, прижала к себе:

— Так ведь победа, Павлик! Победа, родной мой! Мы победили, понимаешь ты?

В глазах у Пашки сразу стало горько, губы повело на сторону, и он тоже заплакал, утонув в мощном объятии крановщицы. Победа! Значит, придет папка, значит, они наконец наедятся досыта, не надо будет вкалывать без выходных, с вечными сверхурочными, значит, ребята смогут учиться как следует, значит, значит… Значит, будет жизнь! Новая, хорошая. Без войны.

— Ой, Павлик! — всхлипывала Анна Петровна. — Мы-то ладно, а вот по тебе, работничку нашему золотому, как война пробежалась! Шестнадцать лет, а ты мальчишка мальчишкой! Все четыре года возле пушек себя надсажал! Куда, куда ты?

Но Пашка уже бежал по улице, обегая высыпавших на улицу людей.

Потому что победа — это, конечно, победа. Но ведь и на работу опаздывать тоже никак нельзя.