Рокочущий затонул.

Когда я пришла в себя, то оказалось, что я лежу на отцовской кровати — только наоборот, головой туда, где должны быть ноги, —плохо соображаю, в голове у меня пусто, во рту сухо; все вокруг плавает в ультрамариновой дымке. Потолок. На тумбочке у кровати горит ночник. Мое платье, мои ноги, мои кроссовки. Отцовский рюкзак, кучка нестираной одежды и бутылка из-под персикового шнапса лежат как попало у меня в ногах. Все синее и слегка не в фокусе.

«Морское дно», — думаю я.

Кончиками пальцев касаюсь лица, ожидая почувствовать мокрое. Широко открываю рот, ожидая, что вот сейчас внутрь меня хлынет поток воды, но вместо этого хватаю ртом воздух. И тут я понимаю, что на мне синие плавательные очки, а их резинка давит мне на уши.

— А потом ты полетела, — сказал Диккенс.

Повернув голову набок, я увидела его. Он сидел на ковре и играл с Волшебной Кудряшкой, Джинсовой Модницей и Стильной Дев– чонкой. Все три головки лежали на его выпрямленной ладони, которая была ковром-самолетом, парившим над его коленями, а сам он дышал под водой легко, словно золотая рыбка.

— Мы затонули, — прохрипела я.

Диккенс посмотрел на меня, и его ладонь застыла в воздухе.

— Нет, — ответил он тихо, — Делл говорит, ты спи, пока она с ним не закончит. Или, — она говорит, — если проснешься, то лежи здесь и поешь чего-нибудь, ладно? Тебе повезло, что она такая сильная и смогла тебя донести, — повезло, что она спасла тебя, а то я бы тоже грохнулся в обморок.

Делл спасла меня.

— Она пила мою кровь?

— Она такого не делает. Это нехорошо.

— А-а.

В животе у меня заурчало.

— Я есть хочу, — сказала я ему.

— Так она и сказала, — пробормотал он, возвращаясь к кукольным головкам. — Она это уже говорила.

Его ладонь опустилась на пол, одну за другой он снял с нее все головки и аккуратно поставил их на ковер.

— Экскурсия к кратерам благополучно завершилась — за время путешествия к Луне никто не пострадал.

Потом он встал с пола и подошел к тумбочке. А я приподнялась на локтях, сдвинув на лоб очки, чтобы лучше видеть, что он делает.

— Я пить хочу ужасно.

Я сощурилась: без очков комната казалась непереносимо яркой.

— Вяленая буй-волятина, — сказал он. –Ням-ням. Иногда и мне дают кусочек — когда я себя хорошо веду, и не валяй дурака.

— Диккенс, а я далеко упала?

— На землю, и все. Шлеп.

— Значит, я не провалилась в нору.

— Нет, по-моему. Я бы, наверное, запомнил.

Он подошел ко мне с бумажной тарелкой и кружкой с надписью «Дикси» в руках.

— Потом будет еще, — сказал он, передавая мне кружку и ставя тарелку на матрас рядом со мной.

— Спасибо, — сказала я, поднося чашку к губам, — спасибо…

Теплый яблочный сок потек по моему языку и сладкой струей влился в горло — я выпила его в два больших глотка. На тарелке лежала буй-волятина, четыре круглых кусочка, коричневых, завяленных, твердых, словно ногти с ноги; я рвала мясо зубами, перетирала его челюстями, урча, как дикий зверь.

— Будешь так торопиться, подавишься. — Диккенс хихикнул.

— Такое иногда случается, и тогда нельзя дышать. Он стоял рядом и смотрел, как я ем, провожая взглядом каждый кусок, который я отправляла с тарелки себе в рот.

— Вкусно, наверное, — сказал он. — Пахнет ужасно вкусно.

Я бы дала ему немного, но мне самой было мало. Кроме того, я просто умирала с голода; желудок у меня стал как сдувшийся воздушный шар.

— Это буй-волятина, — говорил он. — Их убивают и делают из них кружочки, которые можно держать в кармане…

— Диккенс!

Снизу раздался вопль Делл.

— Диккенс! — заорала она опять.

Ее голос был так похож на хрипловатый баритон моего отца, что я от удивления открыла рот, да так и не смогла его закрыть. Я смотрела на Диккенса, а он, едва заслышав первый вопль, уставился на пол так, как будто он был сделан из стекла.

— Я ей нужен.

Наши взгляды встретились. Он нахмурился.

— Можно, я возьму назад свои очки? Я ведь только поменялся с тобой на время, чтобы поиграть в твои игрушки. Но теперь я уже не играю, так что зачем быть честным…

— Забирай, — ответила я с набитым ртом.

Стянув очки, я держала их за резинку одним пальцем.

— Вот и хорошо, — сказал он, беря очки, — а ты оставайся здесь, ладно? Она говорит: так надо. Она, по-моему, не в духе.

Я пожала плечами.

— Диккенс! Диккенс!

— Ух-ху.

Он подпрыгнул, повернулся на сто восемьдесят градусов и зашлепал вон. Я слышала его шаги вниз по лестнице.

— Прости меня, — бормотал он, — прости…

Потом тишина. Больше я ничего не слышала.

И вдруг Рокочущий оказался где-то далеко-далеко, на луне, затерянный в каком-то кратере. Темнота снаружи подтверждала мое впечатление. Я доедала, раздумывая о судьбе дома-корабля. Делл, Диккенс и мой отец — в гостиной, строят планы, как нам быть дальше. А я — мне просто повезло, что я выжила, что Делл сумела мне помочь и не пожалела для меня буй-волятины и яблочного сока.

Но как же Классик — «Бедняжка Классик».

Быть может, она упала так далеко и так быстро, что ее голова раскалилась добела и сгорела, как метеор. Стараясь сохранять мужество, я поведала о ее печальной участи остальным. Но только Стильная Девчонка расстроилась по-настоящему: она выплакала целые галлоны слез, пока под ней не образовалась лужа, которая промочила ковер, а заодно и подол моего платья.

— Она просто исчезла, — уговаривала я Стильную Девчонку, — так что не плачь. Ей нисколько не было больно, я уверена.

Но мои слова не помогали; Стильная Девчонка была безутешна. Я прижала ее, трепещущую, к своей щеке, а Волшебная Кудряшка и Джинсовая Модница злорадствовали на ковре.

— Допрыгаетесь у меня, — предупредила я их. — Была бы здесь Классик, она бы вас обеих уничтожила.

И когда в тот вечер я на цыпочках выходила из спальни, мне было жаль, что Классик не со мной. Как было бы хорошо, если бы она впереди меня спустилась по лестнице туда, где все пропиталось вонью моего отца, неистребимой, как запах дезинфицирующего средства.  Может быть, ей удалось бы понять, что происходило в гостиной, когда я заглянула туда: мебель сдвинута к стене, весь пол целиком застелен оранжевой пластиковой пленкой; на нем, голый, навзничь лежит мой отец, весь в безобразных пятнах — черные, лиловые, они покрывают его брюшину, грудную клетку, бедра, — а по ногам, точно рубцы от ударов кнутом, ползут пузыри, образуя спиральные узоры на его вздутом животе. Его джинсы, ботинки, трусы, носки и рубашка, его очки, парик и шляпа были свалены в кожаном кресле. Его конский хвост был распущен, и волосы гривой разметались вокруг его головы по пластику, как будто над ним только что пронесся порыв ветра. Исчезли и румяна с помадой, его щеки были теперь чистые и совсем белые. Вообще-то — не считая пузырей и пятен,— он был весь белый и иссохший; его шея, как раз под подбородком, улыбалась глубокой раной — свежая, розовая, узкая и нежная, она, казалось, ухмылялась, пока мой отец спал; его глаза были закрыты, лицо расслаблено.

Но что это там, в ведрах?

Восемь больших контейнеров стояли подле тела. Тот, что рядом с головой, был заполнен чем-то темным; гнилая кровь моего отца — густая, как черная патока, красная, как сангина, она почти доходила до краев, часть растеклась по пластику, тут и там виднелись красные капли.

А зачем здесь этот моток проволоки? Гвоздики с большими шляпками? Кисточки? Пила и молоток с гвоздодером? Ножницы? Скальпель? Нож для свежевания? И все эти ватные тампоны? И разнообразные иглы? Моток веревки? Коробка с борной кислотой, и бумажные полотенца, и канистра с лизолом, и резиновые перчатки, и еще около дюжины всяких чудных жестянок и бутылочек?

Кажется, я ничего не забыла?

— Плохо, девочка. Кто тебя сюда звал?

— Не я, Делл, это не я…