Провалялся Волков в постели четыре дня: простыл все ж, и какая-то лихоманка одолела. Он бредил, шумел, отдавал приказания. Казалось, будто он плыл в вязкой, синей-пресиней воде или тумане, и порой из него вдруг выплывало лицо Лены или Альки. Натирали они его спиртом, поили какой-то гадостью. На четвертое утро Волков проснулся здоровым, чудовищно голодным и слабым. Он ел все подряд: картошку, рыбу, ягоды. Потом Алька с Бичом ушли на берег бухты, а Лена села возле него на край топчана, и они проговорили часа три. Волков рассказывал ей про морские приключения, Лена — о своей жизни. Да, вначале она ждала, что он вернется, пыталась разыскать его, потом… А, всякое было потом… Пришла Алька, и Лена начала рассказывать, что пройдет совсем немного времени, и весь остров станет громадным заповедником и что на месте их старого поселка будут построены новые красивые дома лабораторий Института природы, музея и отеля для туристов. Правда, пока это лишь в мечтах. Но все это будет. Обязательно будет!..

— Пора мне на Большое лежбище, — сказала она, закончив свой рассказ.

— Не уходи, — попросил он.

— Не уплывай, — сказала она. — Ты не представляешь, как тут красиво зимой: белые скалы, зеленые долины, черная вода… Алька, не отпускай его.

…Конец лету. Пролетело, как и не бывало! И промыслу конец. Почти все зверобои уехали с Большого лежбища, и Петька Барсуков уехал, и Аркаха. Да, пролетело лето, осень у порога. Алька нет-нет да и о школе заговорит, соскучилась по одноклассникам. Выяснилось, что и пальто-то ей мало, выросла; и сапоги жмут, и форму нужно новую покупать или шить.

Осень. Тревожно в природе. Сбившись в плотные стаи, носились над бухтой птицы, усиленно кормились перед дальней дорогой котики. Все перемешалось на лайде: семьи давно распались, и грозные секачи мирно спали или ныряли в волнах рядом с молодыми котиками-холостяками, и все были настроены миролюбиво. Шум, толчея на лежбище, крики. «В путь! В дорогу! На юг, на юг!..» — чудился Волкову извечный зов в голосах птиц и животных…

Несколько дней лил холодный, секущий дождь, а потом снова засияло солнце, и день выдался пронзительно синим. Промытое ливнями, простиранное небо было таким, что казалось, будто синий свет струится сверху на горы, долину и бухту; и вода в бухте была такая же синяя, и синие отблески лежали на скалах, камнях, и сам воздух казался весь свитым из прозрачных синих прядей.

Сова сидела на коньке крыши и, растопырив, сушила отсыревшие крылья. Истосковавшиеся по теплу и солнцу щенки Черномордого и Красотки с визгом и подвыванием носились невдалеке от дома и рвали с треском, отнимая друг у друга, приплывшую из океана клеенку. Родители их спали, улегшись рядышком на плоском камне, а Бич, наблюдая за играми молодых песцов, явно завидовал их веселой возне и расстроенно ворчал.

Прислонившись к теплым бревнам стены дома, Волков курил, испытывая радостное и тревожное волнение, которое, наверно, знакомо каждому человеку в теплый и солнечный осенний день. Глядишь в такой день на природу, и вроде бы все то же самое: и трава еще зеленая, и бабочка порхает над цветком, и солнце греет, как в жаркий летний день, но нет, уже все совсем иное. И трепещет душа, и замирает сердце, будто что-то должно произойти, а что — ты и сам не знаешь. Но Волков-то знал, что должно произойти, и потому с таким особым волнением приглядывался и прислушивался ко всем этим хлопотам в природе, и все повторял про себя, будто оправдывался перед кем-то: ведь я же вернусь опять, вернусь…

Волков глядел в океан и опять чувствовал себя его частицей, готовой вот-вот слиться с ним воедино, и знал, что уже никакие силы не смогут удержать его на берегу, но никаких терзаний не было: так надо, и так должно быть. А те, кто должен здесь остаться, они поймут его.

Дверь хлопнула. Алька, как чертенок из коробки, выскочила из дому, нахлобучила ему на нос берет и, издав воинственный клич, побежала к океану. Бич, залаяв, понесся за ней. От избытка чувств он подпрыгнул на бегу и куснул, видимо, не очень-то и больно спящего Черномордого, а потом, зарычав, разогнал щенков и, украв у них разодранную клеенку, обогнал девочку.

— Бежим к океану! — донесся ее голос. — Бежим! А-ала-ла-ла-ааа!

Выколачивая о ладонь трубку, Волков поспешил за ней. Скрипела под ногами галька, соленый ветер с океана толкал в грудь, врывался в легкие, и дышалось привольно и легко. Радуясь прекрасному дню, с ощущением своей силы и молодости, готовый, как и эти звери и птицы, к очень дальнему и нелегкому пути, Волков легко догнал девочку.

Вот и берег. Кружили над скалами птицы; гомонили, перелетали с одного места на другое, а на лайде, покинув океан, собрались, кажется, все котики. Никто из них не спал. Звери переползали от группки к группке, ревели и то бросались к воде, будто намеревались немедленно отправиться в путь, то возвращались, в раздумье поглядывая на пенную воду, ударяющуюся о лайду.

— Гляди-гляди: вот Папаша Груум! — крикнула Алька. — А рядом Одноглазый, который Тупорылый. Видишь, да? Беседуют о чем-то.

Старый секач и молодой могучий зверь, ростом уже догнавший Груума, мирно расположились один возле другого. Тупорылый крутил головой, и единственный его глаз задорно блестел. Порой он ревел, будто доказывал Грууму — «ведь уже пора, погляди, какой тихий, спокойный день, только и плыть!». И Груум тоже ревел, но в его голосе улавливались совершенно иные нотки. «Еще рано, — убеждал он Тупорылого, — и как раз в такой яркий, спокойный день отправляться в путь опасно: касатки тотчас увидят нас, и начнется побоище. Не торопитесь, кормитесь, отъедайтесь, — уговаривал котиков Груум. — Путь далек, и нужно иметь очень много сил».

— А вот и Спасеныш. Гладкий котик с размочаленной, держащейся на нескольких прядках резинкой, крутился возле взрослых опытных зверей.

— И львы разволновались, — сказала Алька. — Ишь, попросыпались все!

Беспокойно было и на лежбище морских львов.

Птицы вдруг смолкли. Смолкло все на лежбище. Будто оборвав себя на полуслове, стихли и львы. Волков переглянулся с Алькой. Шум волн, пение песчинок, трущихся друг о друга, жесткий шелест травы, и ни единого живого голоса… Что же это? С каждой минутой все росло и росло напряжение, нависшее над бухтой.

Одна из скал шевельнулась, будто кто ее толкнул в основание, и черно-белая пена тысяч птиц схлынула с нее. Шевельнулась вторая скала, качнулись прибрежные обрывы и стряхнули с себя, как шелуху, как вылущенные семечки, птиц. Тугой грохот крыльев прокатился над бухтой: птичьи стаи пролетели над берегом, лайдой и повернули в океан. И тотчас, заревев, обгоняя друг друга, теснясь и толкаясь, ринулись к воде котики. Мелькнула бурая туша Груума; нырнул в накатившуюся волну Тупорылый, вынырнул, будто прощаясь, взглянул на берег и скрылся в пене. Заорав от досады, что промедлил, кинулся к воде Спасеныш, и вскоре его блестящая голова показалась рядом с головой Груума. Вода кипела. Последние оставшиеся еще на лайде котики торопились покинуть опустевшее лежбище, и даже старые немощные коты тоже поползли к воде, решив умереть в океане, среди своих собратьев, а не в одиночестве, на суше.

Стало пустынно и тихо. До жути, до оторопи… Даже львы и те ушли в воду, может, решив немного проводить котиков. Только у самой воды бегали, хлопотливо попискивая, серые длинноносые кулички в черных шапочках. Корм искали; и когда кто-нибудь из куличков что-то находил, он призывно кричал, и все сбегались к нему.

Ты думаешь, они уже отправились на юг? — спросила, подбегая к Волкову, Алька и поглядела на него испуганными глазами. — Да они, может, через час вернутся! И птицы тоже. Вот!.. Если не веришь, то хоть у дяди Бори спроси. И у Лены. Это у них будет несколько раз: ринутся в воду, поплавают, а потом… Ну что ты на меня так смотришь?! Котики тут еще до самого ноября жить будут, и уплывут они не все сразу, а группками. Вот честное-честное мое слово!

— «Кайра» идет, — сказал Волков.