Еще через две или три минуты все было кончено. Быстро распахнув входные двери, двое грабителей бросали мешки на грузовую площадку, пока другие трое держали на мушке всех в главном зале. После этого и вся компания залезла на площадку. Тем временем стоявший за моей спиной атаман чрезвычайно ловко связал мне, больно вывернув их назад, руки извлеченным откуда-то шнуром и на прощанье сильно ударил меня по макушке — к счастью, видимо, не револьвером, а просто кулаком, так что теперь у меня там не рана, а лишь огромный желвак.

Падая и уже теряя сознание, я увидал, что и мой мучитель вышел и закрыл за собою двери. Тут в глазах у меня сделалось темно…

Позже, придя в себя, я узнал, что все продолжалось лишь четверть часа, и что подъезд, перед тем как уехать, шайка заперла снаружи взятым у швейцара ключом, так что некоторое время и выйти никто не мог. В конце концов сам М-ин разбил окно в своем кабинете — что было не совсем просто, поскольку стекло толстое, зеркальное, окно огромное, и пришлось издали кидать в него тяжелым письменным прибором — и позвал на помощь. Замок на входных дверях ломали… Через почти час, вызванная через кое-как восстановленную руками Ф-ова телефонную связь, приехала карета из Екатерининской больницы, фельдшер осмотрел мою голову и увез бедного Николая Гавриловича, до того кое-как перевязанного нашими силами. Спустя еще полчаса явились милиционеры, как водится теперь, в каких-то кацавейках вместо форменных мундиров, долго писали бумаги, никакого особенного интереса к случившемуся не проявили и покинули банк, ничего определенного не сказав.

Банк, само собой, закрыли на весь день. Служащих, кроме нескольких самых толковых и преданных, отпустили, немедленно позвали стекольщика и слесаря для починки замка на входных дверях, послали и за другим артельщиком в помощь швейцару на ночь — как обычно, все делается не до несчастья, а после…

Сошлись, включая и уже вернувшегося и ничего не понимающего Р-дина, в кабинете М-ина, сидели молча и даже друг на друга не смотрели. Да и не о чем было говорить, только удивляться, что того же раньше не случилось, банки, магазины и прочие заведения, в которых предполагается наличие денег, постоянно грабят, а в газетах это важно называют экспроприациями. А что налетчики были прекрасно осведомлены, где у нас несгораемые ящики стоят и у кого от них ключи, так тоже нет ничего удивительного: любой клиент, прождав, как теперь обыкновенно бывает, час своей очереди в кассу, мог многое, если не все, про устройство нашей конторы узнать, в частности, увидать, как Ф-ов спускается в подвал со связкою. То же, что по голове досталось мне, а не кому другому, объяснялось, скорее всего, моим злосчастным курением на видном месте…

Высказавшись, в конце концов, в этом духе, то есть как бы приняв вину за беспечные порядки в банке на себя, М-ин добавил, что теперь банкротство тем более надо завершить как можно быстрее, поскольку ему есть и очевидная причина. Что касается до наших денег, то с ними, натурально, следует проститься… Наличность у нас теперь только та, что была в маленьких шкатулках у кассиров.

М-ин, говоря, заметно трясся, Р-дин и Ф-ов сидели, будто без сознания, я, с приложенным к голове мокрым платком, вероятно, выглядел не менее плачевно. Выходили мы из этого дела с потерей всего накопленного…

Между тем, одно осталось неразъясненным: как налетчики угадали прийти в банк как раз накануне приезда англичан? Приди они на день позже — и нечего было бы взять… Значит, один из нас… Но, будто согласившись между собой, мы об этом не говорили.

Все еще не верю — да я ли это сижу ночью у себя дома и пишу в тетрадь?.. Как же я теперь жить буду?

Теперь уж поздно об этом спрашивать.

Вот искал папиросы, а вынул из кармана старую газету, прочел, что в Севастополе матросы обезоружили офицеров, заставили уйти от командования адм. Колчака, нашего путешественника и героя… Прочел — и смял лист, кинул газету на пол. Это невозможно! Вся страна разбойничает, а я все про себя думаю, терзаю душу…

А вот М-ин с Ф-овым, наверное, не терзались, когда придумывали свой план с векселем.

Будь же оно все проклято, и я вместе со всем. Остается одно — спасать своих.

Голова немного кружилась после удара и целой бессонной ночи, но с утра поехал в банк. По дороге зашел в почтовую контору на углу бульвара, отправил телеграмму и дождался ответа. Телеграфист, вопреки моим опасениям, равнодушно глядя поверх моей головы, высунул в окошко листок и пучок ленты…

В банке меня ждало сообщение, что М-ин прислал записку, которой объявил, что доверяет свои полномочия Р-дину, а сам уходит от дел вплоть до завершения процедуры банкротства, в каковом завершении он обязуется принять участие. Контору он распоряжается закрыть для всех клиентов немедленно, служащих распустить, заплатив им, сколько возможно, из всех оставшихся сумм, включая те, какие удастся выручить срочной продажей перекупщикам всего не находящегося в закладе банковского имущества — продажей предстояло заняться мне. Здание при банкротстве естественным путем отойдет по закладу в собственность города.

Немедленно, в дополнение к этим известиям, Р-дин мне сообщил, что с утра же подал официальную просьбу об увольнении от обязанностей Ф-ов, объясняя тем, что у него, как у заведывающего кассовой частью, теперь не будет никакого занятия.

Таким образом, мы с Р-диным останемся здесь самое большое через неделю вдвоем.

Под вечер, когда приехал домой, почти падая с ног от усталости и едва не в рыданиях от нервного состояния, имел разговор с женою. Она спросила, не случилось ли чего — давно она меня об этом не спрашивала… Я отвечал, что «да, действительно, случилось вот что: банк наш приказал долго жить, так что надо будет принимать решение о дальнейшем существовании». Она, в свою очередь, сказала: «я никогда ничего не решала и теперь уж тем более готова принять любое твое решение». Как удивительно устроены люди! Ведь ей и вправду кажется, что прежде в нашей жизни все решал я. А что я все решал, будучи вполне под ее опекой и не бросающимся в глаза, но твердым управлением, она никак и никогда не сможет признать… Я сказал, что подумаю несколько дней, подсчитаю все свои возможности и, если удастся, отправлю ее с горничной и собаками за границу — опять же, ежели сумею устроить все бумаги и гарантии надежного проезда.

Это продолжение разговора происходило уже за обеденным столом. При моих словах относительно отъезда за границу она резко взглянула мне в лицо. Я изобразил на лице вопрос — мол, что значит этот взгляд? «А ты, спросила она уже откровенно сардонически, останешься здесь, повеселишься на свободе, наконец?»

У меня дыхание перехватило. Пожалуй, за всю жизнь я не получал более незаслуженной обиды. Хорошо же я повеселюсь здесь, оставшись без дома, поскольку дачу я продам за любую цену и как можно быстрее, чтобы все отдать ей, без денег, безо всего — и, если уж на то пошло, давно оставшись и без какого-либо утешения… Да, она об этом не знает и имела прежде основания меня подозревать, но ведь многие перемены во мне и в моей жизни могла заметить за последнее время! Ежели бы хотела заметить…

Увы, я ответил безобразным криком, которым бессвязно пытался опровергнуть перспективы моей «свободы». Она встала из-за стола, уронив салфетку на пол, коротко бросила: «отлично, я уеду с радостью», и вышла.

Что же мне остается? Я потерял все, что имел, и продолжаю терять то, чего уже давно не имею. А единственное, что сохранил, поступившись своей совестью, так этого человек, ради которого все сделано, никогда не оценит.

Или она права, и я действительно обрету свободу? Но не ту, что она подразумевала, а истинную свободу неимущего человека?

Чувствуя мою бессонницу, приползли в кабинет из спальни собачки. С полу на меня смотрят две пары круглых трагических глаз… Можно ли молиться за них?

Господи, прости мне отчаяние мое.

И эта мольба непростительна.