В темноте не было видно набегающей лодки, только несся звук. Непонятно, далеко лодка или близко, подходит она справа или слева… Еще ракета, теперь красная, сыплющая рубины. Что это? Сигнал атаки?

В набегающей лодке, понятно, Сергеев.

Вот к грому сергеевской лодки присоединились покашливанья: Васька заводил моторы. Вот и звук, двинувшийся прочь от острова. И на мгновенье Владимиру Петровичу захотелось сунуться в эту кашу.

Хотелось глупо нестись в одной из взбесившихся лодок, чувствовать страх погони и ощущать счастье ухода от нее.

Слушая моторные ревы, наблюдая за суетой фонарика на острове (Сашка бегал с одного мыса на другой), Владимир Петрович раскусил ту штуку, что выпекли егеря.

Понял, драка с милицией была обманная драка, отъезд Сергеева — хитрый отъезд. Только сейчас Владимир Петрович раскусил особый тип ума Сергеева. Это был опасный, капканный ум.

Купил старший егерь Малинкина, с потрохами съел. Выстрел — небо вздрогнуло. Снова грохот — стреляют, и если не врут уши, из боевого карабина. Это да!

Кто стреляет?… Сергеев?… Васька?… Снова выстрел.

Нет, это уже не шуточки, это — война. Оконченная война — эхо последнего выстрела еще бегало от берега к берегу, а моторы стихли. Теперь неслись вскрики. Кричат не то «ура», не то «а-а». Кто кричит?… Сергеев?… Малинкин?… Наверное, лодку на абордаж берут.

Это надо же придумать — брать лодку на абордаж в индустриальном веке! Какой чепухи не увидишь в деревне.

А Сашка? Его фонарь безумствует на острове. Снова мотор, но теперь на одной лодке засвечен фонарь. Его свет, прыщущий с носа, казалось, тащил лодку к острову.

Владимир Петрович в сильном волнении сбежал к протоке (все звуки тотчас заглохли) и снова наверх. Он суетился, ощущая, что теперь все происходящее имеет отношение и к нему.

Лодки шли в протоку.

— Сколько?! — кричал Сашка. — Кого?

Он мотал фонарем. Из темноты вопил Сергеев:

— Кастрюки-и-и!.. Полно-о-о!.. Се-те-ей… нава-а-ло-ом. Стер-ля-дей… Корзина-а-а…

Торжествующие крики приближались.

«Гм, кусочек, — соображал Владимир Петрович. — Да еще факт браконьерства, да штраф, да несчитанные рыбы. Полный разгром! Вот это Сергеев!»

— А пузатый?

— Хвост поджал, городская жаба! — орал Сашка.

Владимир Петрович сморщился — ругай, если хочешь, но зачем оскорблять?

Лодки шли к берегу. Сергеев видел — моргает Сашка фонарем, старается, зовет. А эти? Сергеев повернул голову. Он оборачивался всем телом, держа карабин на коленях.

Мужики вроде бы и не дышали. Их лодка шла, веревка (он пощупал ее) крепкая. Дело сделано, и хорошо сделано. Пусть болтают в деревне, пусть ругаются. Любители рыбки теперь долго не полезут сюда.

…Малинкин сидел, держа рукой поясницу… Когда начали валиться на него ракеты (одну засветили чуть не в морду), в Малинкина вошла слабость. Прошила, можно сказать. Руки его расслабли и ноги, а поясница стала мягонькой. И хотя твердил он себе, что не посмеет Сергеев бить в них боевой пулей, (все же раскис.

Да и Василий хорош. Скидывая сеть, он запутал винт мотора.

Малинкин держался за поясницу и подсчитывал убытки. Сетей в лодке семь, кастрюков пятнадцать, стерлядей полная большая корзина. Все! Кончено! И ему стало жалко себя.

— Не человек ты, — сказал он Сергееву. — Разве можно бить из карабина! Все же не конфетой стреляешь. Говоришь, целил мимо? А если бы угодил? А? Выходит, я для тебя дешевле пескаря?…

— А что ты за фигура такая, — отвечал едва видимый Сергеев. — Отчего мне не стрелять в тебя, если ты главная зараза этих мест.

— Из-за рыбы готов человека укантропить, — ворчал Малинкин.

— Замолчи! — говорил Сергеев. — Надоел ты мне этим летом невыразимо. Когда хищничал, кто плакал? Мы с Сашкой плакали. В Верного стрелил. Да жаден ты, рот шире ворот разинул, вот и попался.

Течение, огибающее остров, подхватило и несло их в протоку. Лодки сблизились, стучали друг в друга. Теперь Сергеев сидел почти рядом, с его колен при отблесках фонаря глядело на Малинкина дуло проклятого карабина.

— Слушай, — сказал Малинкин и облизнул губы. — Слушай, люди мы свои. Договоримся? А? Ну, я жаден, а ты нет. Давай поделим штраф пополам. Пятьсот даю. Идет?

— Какая же ты стерва, — взмолился Сергеев. — Я, пока тебя ловил, десяти лет жизни лишился.

— Такие лишатся, — язвительно начал Малинкин и вдруг понял — не Сергеев виноват. Виноват тот жирный, что обещал помогать, жрал дешевую рыбу, а караулить не захотел. Может, нарочно?… Погубить хотел!.. Деньгам завидовал!..

— Обвел ты меня вокруг пальца, — говорил Малинкин Сергееву. — Ты знаешь меня, я слаб. Прут дачники: дядя Степа, дай стерлядочку, дядя Степа, поймай кастрючка. Я же, старый дурак…

— Заткнись!

Луч света, брошенный Сашкой с острова, ослепил Малинкина. И в этот момент лодки коснулись дна.

Сашка вошел в воду. Он схватился за борт лодки Малинкина. Он говорил, притягивая лодку и тряся ее:

— Попался ты мне все же, Малинкин. За тебя мне сорок любых грехов простится.

И столько непреклонной, молодой ненависти услышал Малинкин в Сашкином голосе, что понял — все, кончено, говорить больше не о чем. И когда составляли акт, то шумел и спорил Васька.

Владимир Петрович прислушивался. Из палатки. Вот спорят о чем-то. Должно быть, составляют акт. Он вообразил грубые пальцы Сергеева, зажатый ими химический карандаш. Попытался вообразить лицо Малинкина, не смог.

Прошло время, и погасли фонари, зашумели моторы разбегающихся лодок. Ушла лодка егерей, вторая была еще в протоке. Винт ее шумно плескался: лодка медленно шла вдоль берега, Владимира Петровича вдруг оглушил крик Малинкина.

— Ж… а!.. — крикнул Малинкин, и даже мотор притих.

Должно быть, лодка выскочила на широкую воду и звук разошелся по сторонам, рассеялся. «Что они заладили одно и то же?»

Владимир Петрович расстроился. Он лег и попробовал заснуть. Не получилось.

Вышел. Ночь кончалась, вот уже и роса на траве, и крики редких коростелей. И вдруг вспомнилось — мотор браконьеров затих уж слишком быстро. Значит, Малинкин не ушел на широкую воду, он здесь, подглядывает. Убьет, пожалуй.

Черт бы всех взял!

— Без паники, старик, — приказал себе Владимир Петрович. Подняв топорик («Ай, ай, бросил открыто!»), он нырнул в палатку, оделся потеплее и вылез на четвереньках. И так ушел в лес, просидел под сосной до рассвета, а отоспался днем.

Пошли ночные бдения. Но Малинкин не приходил.

Двинул рукой — загремело. Он вздрогнул и проснулся. А-а, это кастрюли… Владимир Петрович шевельнулся, но встать не мог. Он казался себе растекшимся. Частями его тела были кастрюли, топорик, сжатый рукой, палатка…

Владимир Петрович сел, размял ноги и убрал кастрюли, нагороженные так, чтобы в палатку не могли влезть без шума.

Вышел — такая ночь вокруг. Она объяла, охватила мир.

В город, надо скорее ехать в город. Слава богу, ученый старикашечка близок, эта ночь последняя здесь. Сегодня он уедет, уже договорился о доставке вещей к теплоходу.

Все — Малинкин, Сергеев, почтальонка, Сашка с его желтыми глазами — они уйдут в прошлое, исчезнут!

Он будет в городе жить свободно, уверенно…

Владимир Петрович вернулся в палатку. Он зажег фонарик и запихивал вещи в утробы рюкзаков.

Уложившись, выбрался из палатки. Светлело. Владимир Петрович похрустел суставами, босым прошелся по росе к берегу: следил, как на воду проливался утренний туман, пахнущий дымом…

Владимир Петрович взял ведро и пошел выбирать переметы.

Туман залил море и остров. Переходить знакомую протоку было жутковато. Казалось, что он ошибся и уже бредет в широкой воде.

Он выбрался на остров.

Остановился. От перемещения воды туман здесь расходился. И не в двух или трех, а лишь в десяти шагах обрывался мир.