— Редкое у вас ружье, — похвалил Старик, надев очки. — Стволы, я замечаю, дамасковые.

— Бельгийка, восьмой калибр, — хвастал двуротый. — Поднимает заряд в пятьдесят граммов. Как метлой метет! Грохнул по выводку куропаток — пятеро лапками затрясли. Но требует крупного черного пороха и гильз в семьдесят пять миллиметров. Заказываю токарям, три рубля штука.

— Могу вам указать выводок белых куропаток, а за это я вас сфотографирую. Снимок вам, снимок мне — на выставку.

— Нет уж, — ответил двуротый. — Я настрелялся, хватит.

— Мы слышали вашу канонаду.

— Я же не отказываюсь, — сказал охотник. — Поглядите-ка лучше на гильзы: таких больше на свете не найдешь. Не гильзы, а стаканы, я из них водку на охоте пью. Выпьем по гильзочке, а?

Охотник полез в сумку.

Старик отказался (он презирал выпивох), и охотник выпил сам. Сморщился, встал. Взял черное ружье, поднял вязанку дичи. И пошел скользящим шагом, словно на лыжах. Он был настоящий охотник. Не торопясь и не замедляя шаг, взошел на склон и исчез, оставив неприятное впечатление.

— Кто он? — спросил я.

— Браконьеришка, — презрительно ответил Старик. — Ну, как там наш барсук?

Мы сходили к норе. Отец подержал надкушенную луковицу и прикинул, где насторожит камеру с лампой-вспышкой, как протянет ниточку к спуску аппарата.

Обратно шли напрямую и уперлись в сухое болото с кочками и сухими камышами. Метелки его тыкались в лицо. Вспугнули уток. И Старик сказал мне: утки здесь выводились, когда была вода. И вот, по старой памяти, прилетают. (Кто мог знать, что и Старик, как те утки, позже вернется сюда?)

Надо было возвращаться прежней дорогой. Мы пошагали обратно.

…К сторожке подошли в густых сумерках. Окошко ее светилось.

Чужие? Старик велел остановиться и ждать, а сам пошел к окну.

Меня испугали неслышные движения Старика. Он двигался как тень, будто плыл в этих густеющих сумерках, взлетая потихоньку вверх.

Казалось, надо пугаться тех, кто пришел в сторожку, но испугали меня движения Старика. Вот и пойми человека!

Я подошел и тоже посмотрел: наша лампа ярко светила. Охотник, ухмыляясь своими усами, варил что-то.

Мы вошли.

— Я решил заночевать у вас, — сказал охотник. — Завтра потащусь дальше. Дайте свою тележку, а?

Он посмотрел на Старика и показал зубы.

— Где мы ее найдем? — спросил отец.

— Привезет дядька, это его сторожка. Ха-ароший мужик во всех отношениях.

Охотник засмеялся и потряс головой.

А я гордился Стариком — вот и тележку отдаст, и все, что у него ни попроси. И вообще замечательный человек, не гонит этого в шею. А мог бы — одной рукой.

Отец прилег на кровать; я сел рядом и положил на его плечо руку. Охотник варил суп.

— Дядька знатный! — пояснил охотник. — Когда с бабой ссорится, то сюда сбегает и охотится здесь. Так дадите телегу?

— Ладно, — сказал отец. — А где вы работаете?

— Есть одна шарашкина контора… Он что учудил, дьяхон-то мой? Бросил свою Жучку и хвост ей отрубил. И знаете, она озверела и охотится сама.

— Я ее видел, — сказал я. — Гнала зайца.

— Везет тебе, парень, в лотерею играй.

И позвал нас есть.

Старик достал сухари и помидоры, вынул брусок розового сала. Охотник поставил недопитую бутылку водки.

Мы сели рядом на кровати и хлебали суп, стуча ложками.

Я здорово наелся супа, помидоров и сала. Затем кипятили чай (мне пришлось сходить к ручью, и в темноте я шагнул в воду). Повесив носки у печки, я лег и слушал разговор, видел отца и охотника с его усатой улыбкой.

Печка раскалилась, охотник разделся по пояс. А утром не было ни его, ни тележки — легонькой, из дюраля, на резиновом ходу (на ней Старик возил свою тяжелую аппаратуру).

В этот день мы охотились с телеобъективом за синицами и приладили аппарат у барсучьей норы.

Вернулись в сумерках. И снова короткая ночь, утро, и опять у печки, раздувая ее, стоял на коленях отец.

В окно же, в мутное стекло, со смертной силой билась осенняя муха. Выбежав на крыльцо, я увидел сороку вместо косача.

Сорока пронзительно застрекотала, из огорода выскакнул заяц, неряшливый с виду.

Чудо! Только что огород был пустой, и вдруг заяц лениво скачет, будто никого на свете не боится.

Я заорал:

— Заяц! Заяц! Заяц!

Старик, сидя у печки, рассмеялся.

— Да ты посмотри на него!

Старик вышел из сторожки. Заяц подпрыгал к нам, сел, заморгал верхней губой. Смех!

Старик велел мне принести сухарь. Выйдя, я ахнул — Старик гладил зайцу длинные его уши.

— Трусь, — говорил он зайцу. — Живи, не трусь.

Заяц грыз сухарь, по временам вздрагивая шкурой.

Съев, поковылял прочь от нас. Уходя, одно ухо он повернул вперед, а другое назад, к нам, должно быть ожидая наших слов.

— Хороший человек живал здесь до нас, — говорил Старик. — Зайца приручил. В северных таежных избушках оставляют для других полезное — спички, хлеб, сахар, я сам ими спасался. В наших же сравнительно добрых к человеку местах, я считаю, надо оставлять после себя сделанное добро, скажем, птичьи кормушки, а?

— Хорошо, — ответил я.

И, вынув из кровати доску, мы сделали кормушки: вбили колышки, соорудили из прутьев навесы.

Затем я набрал рябины, дикой конопли, репейников. Все это мы со Стариком связали в пучки и развешали вдоль крыши сторожки, на изгороди.

Здорово получилось! Но мы хитрили, ставили кормушки с расчетом удобной фотосъемки из окна, двери и даже из щелей сторожки.

Окончив работу, отправились гулять и нашли выводок тетеревов, почти взрослых. Их подлое свойство — взлетают неожиданно. Я чуть не сел на землю.

Стрелять тетеревов Старик не стал — у нас еще была на еду куропатка.

А вот усатый обязательно бы выстрелил.

Старик занялся фотоохотой, меня же посадил дома наблюдать птиц. С утра я следил за кормушками и фотал птиц телевиком в сто восемьдесят миллиметров, большим и тяжелым.

День шел. Позавтракав, я чистил объектив, определял выдержку, взводил фотоаппарат и замирал на пороге. Будто коряжина или пень: караулил…

Первыми прилетали синицы: жуланы, аполлоновки, еще какие-то вертлявки.

Они скапливались на рябинах. И вдруг — нырком! — бросались к кормушкам.

Затем появились сороки. Этих интересовала наша помойка.

Они таскали кости, дрались, гонялись друг за другом. Смехота!

Сороки казались мне похожими на двуротого — человека с виду элегантного и кожаного, но не стоящего доверия. Старик сказал однажды о нем в разговоре:

— Ба-а-альшая скотина, браконьер…

В приморозки прилетали дрозды. Но эти бывали редко, они интересовались только рябиной, а ее везде много. Затем пришла куница…

На третьей неделе нашей жизни в лесу выпал легкий снежок. Будто мукой посыпало. Вместе со снегом (казалось, тоже с неба) просыпались звериные следы.

В сторожке ночами бывало люто холодно. И пришлось нам таскать сушняк, горы сушняка. Вот когда мы пожалели тележку. Но делать нечего, сами отдали.

В общем-то, дрова носил я — у Старика вечно находилось какое-нибудь заделье.

Я брал мешок, наталкивал в него сучья и нес. Мешок был не тяжел, скорее неудобен.

Часто, озябнув ночью, я просыпался и видел Старика, топившего печку. Он либо о чем-то размышлял, хмурясь, либо чистил оптику.

— Огонь, мой мальчик, — говорил он, подняв палец, — великое благо, а холод — зло, особенно для фотоаппаратуры: затворы ерундят. Вот, опять отказала «Экзакта». Я, понимаешь ли, пристроил ее на кормную площадку дятла, но вчера был заморозок, затвор у «Экзакты» промерз, и день просиял впустую.

А Старик не любил пустых дней. Но разве могут быть пустые дни здесь, в лесу?

…Со снегом к нам стала приходить куница.

— Знаешь, пап, — говорил я, — опять зверек приходил.

Я замечал маленькие четкие следы на тонком снегу. Они были продавлены до листьев.