Показал их отцу. Он объяснил: куница!..

Как ни странно, она ела подвешенную к крыше рябину. Я ее там однажды застал.

Зверек, коричневая змейка, струился среди кистей рябины. Но, возможно, куница ела и птиц, ночевавших в щелях крыши.

Старик устроил правильную фотоохоту: просидел с утра до вечера на пороге и снял-таки ее на цветную пленку.

— Цветной снимок куницы, — говорил Старик, — это большая удача.

Старик решил снять тетерева. Он вырубил несколько березовых жердей и на концы их посадил обожженные чурбаки. Затем мы сделали соломенный шалашик у берез, около поля (когда падал снег, оно казалось мне Ледовитым океаном).

Сюда, собирать оброненные пшеничные зерна и пообщаться, прилетали тетерева.

Мы ставили к березам жерди с чурбаками, и Старик забивался в шалаш.

Он ввинчивал в зеркалку телеобъектив с фокусом в тридцать сантиметров и зарывал ноги в солому: готовился ждать.

Я же, взяв палку, обходил поле по кругу, шел к тетеревиной стае так, чтобы она оказывалась между мной и чучелами.

Я покрикивал, свистел, бил палкой по стволам. Тетерева срывались и один за другим летели к шалашу. Общительные и глупые, они садились к нашим нелепым чучелам.

У поля держались три стаи: одна смешанная, одна сплошь из петухов-косачей, третья состояла из одних тетерок. А всего тетеревов было штук двести.

…Я не торопился: шел, хрустя листьями, пинал замерзшие грибы, стучал по деревьям, пугая дятлов и поползней.

Тетерева, склоняя головы, слушали и посматривали. Они шевелились на ветке, переступали. И вдруг срывались в полет и присаживались к чучелам.

Так мы охотились целыми днями.

Потом разводили костер и, развалясь на соломе, говорили. Старик любил рассказывать о разных случаях.

Есть у моего Старика телевик с фокусом в пятьсот миллиметров: он его употребляет в особенных случаях. А их у него навалом.

Можно сказать, если назревает какой-нибудь лесной случай, Старика туда обязательно принесет. На него биологи просто молятся, смешно глядеть.

Как-то на водопое он ждал сохатого, а пришел медведь. Другой бы врезал оттуда, а Старик отличное фото сделал.

Затвор аппарата щелкнул, и медведь услышал его, учуял отца.

И посмотрел.

Они смотрели друг другу в глаза и не дышали. И что же, первый моргнул медведь и, понятно, убежал. А Старик хочет встать и не может, ноги его не держат.

А раз в Кулунде сельские жители приняли его за шпиона и побили. Какими надо быть идиотами, чтобы Старика принять за шпиона!

Как-то, сидя у костра, мы услышали необычайно жесткий выстрел. Отец сказал, что это ударила трехлинейная винтовка.

Затем взревела машина. А вернувшись, у сторожки мы увидели лошадь с телегой. Я понял — кончилась наша замечательная жизнь в лесу.

Подвешенная торба скрывала морду лошади до глаз, добрых, с легкой радужкой, словно просветленный объектив.

Лошадь жевала и время от времени всхрапывала.

На телеге лежала груда мешков, ссохшихся, в бурых пятнах.

И вот еще что — телега и сторожка были, как сестры, похожи друг на друга. Не знаю чем, но похожи.

Мы вошли в сторожку и остановились: на кровати, примяв солому, лежал человек с бритой головой и бритыми отвислыми щеками. Как у собаки-боксера.

Он смотрел на нас очень сердито. Так лежать и так смотреть мог только хозяин сторожки. Значит, это и был хозяин, хвосторуб собачий. Он потребовал документы. Старик пожал плечами и показал. Бритый долго рассматривал паспорт, даже понюхал. Он кинул его на пол и велел уматываться из сторожки.

Так — брать ноги в руки и уходить.

Это был наглый и вредный человек, он принес нам беду. Так я его понял.

Мы могли бы жить еще неделю-другую, а теперь надо уезжать в город, сидеть в классе с салажатами Мне этого не хотелось. Я уставился на бритого и начал внушать: «Уходи, уходи!»

— Так уж и немедленно? — спросил Старик. — Мы же здесь не зимуем, имейте это в виду.

— А почем я знаю, — сказал лежавший человек.

— Но вы сами-то кто?

Старик снял пальто и этак неспешно начал затапливать печурку.

О, у него своя методика!

Он встал на колени и совал в топку солому, затем тонкие ветки. Поверх них клал полешки.

Бритый человек лежал и злобно смотрел на него. А расстояние между ними — руку протяни.

— Вы мне свои документы не показали, — говорил Старик ласково. — Может быть, вы и сами какой-нибудь этакий.

— Ты брось, очкастый дурак! — крикнул, вскочив, бритый. — Меня здесь без документов каждая собака знает. Выметайся!

— Та собака, которой вы отрубили хвост? — спросил мой Старик. И на шее его задрожала жилка. Я подошел и стал рядом. — А это был ваш родственник? С ружьем? В коже?

— Черту он родственник! Ну, Михаил.

— Тележку вы нам привезли? Мы с ним так договорились: привезти.

— Какую тележку? — спросил бритый.

— Дюралевую, на резиновом ходу.

— В сарае твоя тележка, сам ее возьмешь.

— Может быть, подвезете нас? Заплатим.

— Сам дойдешь, — сказал бритый. Он встал и, подтянув штаны, вышел.

Взял с телеги мешки, внес в сторожку и бросил на постель. Взлетела пыль. Он вышел и содрал с лошадиной головы торбу. Та посмотрела на нас добродушно.

И показалось, лошадь подмигнула мне: ничего, мол, все обойдется.

Бритый щелкнул ее прутом и укатил вскачь, только его и видели. Остались пыль и мешки.

Мы вернулись в сторожку. Мне было почему-то жалко отца, себя, сторожку. Вспомнилось все хорошее, что я увидел здесь, и показалось, что я не смогу жить без леса, птиц и каши с салом.

— Давай останемся, — сказал я.

— Чего выдумал! — прикрикнул Старик и ушел в лес. Он вернулся, неся фотоаппараты. Стал складывать их в чемодан: чистил кисточкой оптику и укутывал объективы фланелевыми тряпками.

Потом сварили еду.

А на закате пришла к сторожке полуторка.

Она пришла рыча, ломая кусты, пуская газы, и стала у дверей. Я выбежал и увидел — из машины высунулся человек с двумя ртами. Он кисло морщился тем ртом, что пониже.

Вышел и второй — из кабины, из кузова спрыгнул третий. Эти были толстые, низкие люди, одетые одинаково в зеленые ватники и ушанки.

Двуротый вылез из кабины.

На нем та же кожаная куртка, а вот ружья с металлическими штучками не видно.

— Это его сын, — сказал черноусый. Они пошли в сторожку к отцу, пронеся на себе городские запахи: бензина, машинной смазки, еще чего-то.

Я же поднялся на колесо и глянул в кузов — там была зеленая брезентовая гора.

Я поднял край тяжелого брезента и вздрогнул — лежала звериная голова. Огромная, горбоносая.

Лось! Они убили лося!

На губах его — грустная усмешка. Но это был убитый и разрубленный лось. А усмешка говорила: «Вы, люди, меня убили, но это ничего, не расстраивайтесь…»

Значит, они браконьеры!.. Самые настоящие преступники!..

У меня даже волосы пошевелились.

Я спрыгнул с колеса и заглянул в кабину, ища бельгийку двуротого. Но на сиденье лежал карабин — короткое боевое ружье.

А в сторожке кричали:

— Что тебе говорят?… Ну!.. Пошел!

— Я не позволю гнать себя! — кричал Старик. — Не сметь!

И туг его вывели.

Двое зеленых держали отца под руки. И вдруг двуротый ударил его по лицу.

— Мишка-а… — в один голос сказали двое. — Нервы…

А со мной произошло странное: я смотрел.

Мне казалось, я вижу фильм, в котором ведут отца, и держат, и бьют его. Я даже ощутил, что сижу перед экраном, а впереди — черные затылки.

Фильм был немым. И тут же все лопнуло и загремело.

Я бросился, я вцепился в усатого, схватив его за волосы.

Он оттолкнул и ударил меня. И вот я неудобно лежу на спине, скула звенит, и вечернее небо надо мной. Но это двуротый сделал напрасно — меня не бил даже Старик, за дело, и я знал, что не прощу такого никому.

…Нас побили и выгнали, чего браконьерам делать не следовало. Они выбросили наши вещи, и мы ушли. Но, узнав от меня о лосе, отец дал круг и вернулся с телевиком-пятисоткой. И сделал дальний снимок.