Пыльский, толстый, широколицый мужчина с седым ежиком коротко подстриженных волос, опустив голову, вытирал рукавом залосненной синей гимнастерки пот со лба, заливавший его маленькие красные глазки.

Соседи оглядывались на него, смеялись, дергали его за рукав, а он в ответ на все только сопел.

— А вообще, напрасно коммунист Пыльский тратился. Райком и не собирался посылать его в колхоз…

Зал колыхнулся от смеха.

— Не такие нам нужны председатели! Можете не волноваться! Другое дело, что надо подумать, может ли этот человек руководить таким ответственным участком, как райфин-отдел…

Смех сразу стих, несколько человек сочувственно посмотрели на Пыльского.

Так же жестоко и безжалостно Бородка раскритиковал уполномоченного по заготовкам, заведующего парткабинетом, директора спиртзавода. Но, увлекшись, вдохновленный смехом делегатов, аплодисментами, вспыхнувшими раза два, он, как это случалось с ним и раньше, стал терять чувство меры, а главное — объективность и принципиальность. Невольно начали брать верх личные антипатии, желание привести как можно больше хлестких примеров.

— Некоторые высокообразованные товарищи более хитро и дипломатично уклонились от колхоза. Наш уважаемый прокурор, товарищ Клевков, поставил райкому ультиматум: он, видите ли, согласен, даже проявляет инициативу, однако только в один колхоз — Чкалова… Но известно, что Дубодел работает неплохо и нет необходимости его снимать… Не можем мы, товарищи, идти по линии замены всех старых председателей… А ларчик просто открывался… Прокурор когда-то завел дело на чкаловского председателя, а дело оказалось липовое, райком не поддержал… Вот Клевков и решил убить трех зайцев сразу: отомстить Дубоделу, поднять свой престиж, и если уж идти, то идти в хороший колхоз…

— Ложь это все! — не выдержал и крикнул с места Клевков. — Сукин сын этот ваш Дубодел! Негодяй. От него две колхозницы родили, и одна сейчас беременна, семью разбил, а вы его защищаете!..

Шутники подхватили это сообщение.

Бородка сделал шаг назад, уперся обеими руками в трибуну, как будто хотел её перевернуть, и повернул голову ко второму секретарю, председательствовавшему на конференции, взглядом требуя, чтоб тот навел порядок. Птушкин, забыв про колокольчик, постучал карандашом по графину, звук получился тонкий, нерешительный, как и его голос.

— Вам дадут слово, товарищ Клевков.

— Еще бы мне не дали слова! Запишите первым!

— Первые уже записаны. Пожалуйста, Артем Захарович.

Бородка снова вышел из-за трибуны, засунул руки за ремень. Почему-то на конференции и собрания он всегда надевал полувоенную форму — сапоги, галифе, гимнастерку, хотя обычно носил штатское — костюм, ботинки.

— Я не могу не обратить внимание конференции на анархические замашки человека, который должен стоять на страже советских законов. Клевков не желает признавать никакой партийной дисциплины. Клевков так поставил себя, что мы в райкоме не могли с ним разговаривать, — он всех обвинял… в оппортунизме… Вынуждены были просить обком…

Клевков скривился, закрыл лицо руками — и соседи услышали — даже зубами заскрипел. Потом выпрямился и, подняв руку, посмотрел на часы. Тогда Бородка тоже взглянул на часы, лежавшие перед ним на трибуне. Полтора часа, которые он просил для доклада, подходили к концу. Это обстоятельство сбило его с ритма. Он взял непрочитанные листки, взвесил их на руке и быстро перевернул несколько страничек.

Сократив так легко, чисто механически, свой доклад, Бородка — сознательно или бессознательно, неизвестно — опустил довольно важную часть его, которая могла бы до некоторой степени сгладить жесткую критику других, а именно — критику работы райкома и своей, как первого секретаря. Иначе говоря, выпало то, что называется веским словом «самокритика». Между прочим, выпадает она в докладах довольно часто.

О партийно-политической работе Бородка прочитал торопливо, не очень выразительно, без пафоса, с которым начат был доклад, а потому скучно и неинтересно. Но, дойдя до вопроса о торговле, он снова оторвался от текста и здорово, хотя и не столь жестко и уничтожающе, «пропесочил» председателя райпотребсоюза и некоторых председателей сельпо. О достижениях в области народного образования прочитал, о недостатках же стал говорить, опять выйдя из-за трибуны. В докладе было несколько примеров, но он некоторые из них пропустил, чтоб «выкроить» время для случая, который не успел попасть в написанный доклад, но который был отмечен красным карандашом на полях странички двумя словами с четырьмя восклицательными знаками: «Криницкая СШ!!!!»

— О низкой дисциплине, плохой воспитательной работе в школах свидетельствует случай в Криницкой десятилетке…

Вообще, должен вам сказать, не везет нам с этой школой: Лемяшевич — пятый директор после войны. Мы обрадовались, когда он приехал. Бывший партизан, коммунист, кандидат наук…

Лемяшевич толкнул своего соседа Полоза. А его самого толкнул сидевший сзади директор школы из райцентра.

— Сейчас он тебе выдаст на всю катушку.

Лемяшевич не боялся критики, тем более что сразу понял — критика будет небеспристрастная. Но его разозлило, что Бородка явно издевается: ему прекрасно было известно, что Лемяшевич никакой не кандидат. А потом эти выражения из фельетона: «не везет», «пятый директор»… Выходит, что и он такой же, как и его предшественники. Лемяшевич увидел, что два человека в президиуме ищут его взглядом — Малашенко и Волотович. Он отвел глаза от Малашенко и дружески улыбнулся Волотовичу.

— Товарищ Лемяшевич все время — не слишком скромно, я должен заметить, — стремился доказать, что у него в школе образцовая дисциплина, образцовая воспитательная работа. Но оставим это на его совести. Обратимся к фактам, к живым фактам… А факты есть, и совсем свежие… Буквально на этой неделе ученики старшего, десятого класса дважды демонстративно сорвали урок, оскорбили преподавателя… И что ж вы думаете? Факты эти получили надлежащую оценку со стороны директора, педколлектива? Нет! Товарищ Лемяшевич, вместо того чтобы сделать соответствующие выводы, дать отпор хулиганам и нарушителям, по сути встал на их защиту. Он, видите ли, открыл здесь какие-то «педагогические» проблемы, занялся анализом психологии учеников… Быть может, это полезно для диссертации Лемяшевича, но безусловно не на пользу школе, воспитательной работе. Эта морализация и психологизация привели в конце концов к тому, что один из учеников десятого класса бросил школу и уехал в Минск к родственникам… Не думайте, что этот факт отрезвил ученого директора. Нет! Он сам благословил отъезд ученика, выдал необходимые документы и организовал торжественные проводы, сорвав ещё один урок… Вот вам и воспитательная работа! Кстати, этот ученик, при надлежащем воспитании, мог бы остаться в МТС. Это — Алексей Костянок, который в прошлом году работал комбайнером. И работал, как вы помните, неплохо!

— Отлично работал, — сказал Малашенко.

— Да, пока не было ученых воспитателей, — грубо пошутил Бородка. — А мы ставим задачу, чтобы у нас молодежь после школы оставалась в колхозах, в МТС. Не так для этого надо воспитывать, товарищ Лемяшевич! Поменьше «педагогических» опытов и побольше практической работы! Воспитание молодежи в духе коммунизма — трудная, но важная и почетная наша обязанность. Мы не можем забывать об этом ни на минуту! Теперь Лемяшевич, должно быть, чтоб выгородить себя, начал войну против беспартийного завуча, обвиняя его во всех смертных грехах. Районо надо очень серьёзно разобраться в этом деле…

«Кто информировал Бородку? — в продолжение этой речи думал Лемяшевич. — Заведующий районо Зыль не мог так это подать. Приходченко? Тоже маловероятно… Сам Орешкин нажаловался, — рассеялись его сомнения, когда он услышал последние слова секретаря. — Несомненно он…»

Лемяшевичу было странно и непонятно, почему Бородка, такой умный человек, в ответственном докладе выдает за истину то, что рассказал ему один только обиженный. «Опять без проверки, не поговорив с людьми… Где же его объективность? Если он и других так критиковал — солоно ему придется!»