Он заметил, что она его изучает.

– Что такое? – спросил он.

Она могла только ответить:

– Мне жалко тебя. Мое сердце разрывается.

– Нет, надо жалеть ее. Она так много всем давала… Всем, кто действительно ее знал… А теперь ее короткая жизнь кончается. Пожалей ее.

– О, Боже, я жалею! Но ты, она беспокоится о тебе, Брюс. Она мне говорила. Беспокоится о том, как ты будешь один.

– Она о тебе тоже беспокоится.

– Обо мне нечего беспокоиться, – ответила Линн, желающая казаться и быть смелой.

Он не ответил.

– Когда я нуждалась в тебе, ты всегда был рядом. Я знаю, ты разговаривал с девочками в тот день, когда меня не было в комнате.

– Я только пытался уладить, найти способ для вас продолжать жить вместе.

Он крутил бренди в стакане, наклоняя его и рассматривая маленький янтарный вихрь внутри. Затем внезапно спросил:

– Это помогло?

Вся смелость Линн испарилась. Она почувствовала себя разбитой. Она увидела себя прислонившейся к кухонной стене сегодняшним утром, такую маленькую и слабую, такую незначительную перед гневом Роберта. Никто никогда не должен знать об этом унижении.

Глаза Брюса изучали ее с почти суровой серьезностью. Он снова спросил:

– Ну как, помогло?

Она ответила нерешительно:

– Да, но теперь это из-за Эмили, он…

Вошел кот, изумительный белый кот Джози; выгнувшись, он прижался к колену Брюса; Линн была ему благодарна за такое вмешательство.

Брюс погладил кота и снова посмотрел на Линн.

– Что он сделал?

– Он был очень-очень разгневан. Он… – Она была совсем сломлена и не могла продолжать.

– Он ударил тебя, не правда ли? Сегодня утром, перед твоим приходом в клинику.

Она посмотрела на него.

– Милая Линн, милая Линн, неужели ты в самом деле думаешь, что мы не знаем? И знали об этом уже так давно, что я и припомнить не могу сколько времени! Я знал уже в тот день в Чикаго, и даже раньше. О, впервые, когда мы заподозрили, мы сказали друг другу, что, наверное, мы ошибаемся. Трудно было поверить, что Роберт применяет силу; он всегда такой холодно-вежливый, когда ясно, что внутри он весь кипит. Никто не мог его себе представить способным впасть в бешенство.

Смех Брюса был язвительным. А Линн молча продолжала на него смотреть.

– Я припоминаю, как мы встретились в первый раз. Мы были приглашены в ваш дом. Ты приготовила великолепный обед, петуха в вине. Мы никогда раньше ничего подобного не ели, хотя это блюдо было в то время модным. Какая ты была доверчивая! Мы оба так о тебе подумали. Как ты смотрела на Роберта! Как бы я мог это назвать? Я затрудняюсь. Трудно пояснить, что я имею в виду. Мы с Джози, мы – как бы это сказать – мы в нашем браке были более равными. Но ты казалась с ним такой нежной, в тебе так много любви, даже к этому вот растению.

– Но в нем тоже была любовь, – сказала она уязвленно. – Ты не знаешь. Я так его любила. Ты не знаешь – но может быть, ты все-таки имеешь представление, как он хорошо со мной обращался, когда я допустила, чтобы Кэролайн умерла. Он никогда меня не упрекал, хотя кто-нибудь другой мог бы…

– Нет, остановись, не продолжай. «Кто-нибудь другой» сказал бы, что это несчастный случай. Ведь несчастные случаи происходят. Дети вырываются из рук взрослых и выбегают на проезжую часть. Взрослые спотыкаются и летят вниз с лестницы у вас на глазах. Разве мы непогрешимы? А что касается того, что он тебя не упрекал, – ах, Линн, согласись, что существовали тысячи других способов дать тебе почувствовать, что это твоя вина, – но он, он, великодушный, – прощает тебя! Вранье все это, Линн, вранье! Прекрати чувствовать себя виноватой. Ты не убивала Кэролайн!

У Брюса был приступ разговорчивости. Казалось, все сдерживаемые им чувства – отчаянье, скорбь, гнев против жестокой судьбы, которая отнимает у него Джози, бушевали у него внутри, стремясь вырваться наружу.

– Быть может, я потом буду сожалеть, что так с тобой говорю, но сейчас я сожалею, что давно не поговорил с тобой об этом. Хотя, возможно, ты не стала бы слушать и в конце концов возненавидела бы меня.

– Нет, – сказала она откровенно, – нет, я никогда не смогла бы тебя ненавидеть. Только не тебя.

Ведь в нем всегда было что-то, что глубоко трогало ее сердце: чистосердечие, простота, исходящая от него мужественная сила, свойственная здоровым душой и телом мужчинам.

– В тот день, когда ты зашла к нам, – продолжал он, – в тот день, когда ты сказала нам, что ты упала на живую изгородь из жимолости, ты думаешь, мы не знали, что на самом деле произошло? Том Лоренс рассказал нам об обеде в его доме, и какой ты была, когда он на следующее утро завез тебе твой кошелек. О, не беспокойся! – Он махнул головой. – Том никогда об этом не говорит. Он слишком порядочен. Он только был обеспокоен, что у тебя неприятности.

Линн закрыла лицо руками. Но он неумолимо продолжал:

– В тот день, когда ты пришла к нам, чтобы сообщить о том, что ты ждешь ребенка, мы с трудом могли поверить, что ты хочешь еще сильнее себя связать. Джози просто заболела от этого.

– Зачем ты это со мной делаешь, Брюс? – взорвалась она.

– Я не знаю. Я полагаю, что ты начнешь думать.

– О, Боже мой! О, Боже мой! – закричала она. Он вскочил и, сев на диван, взял обе ее руки в свои.

– О, Линн, я тебя обидел. Прости меня, я такой неловкий, но я хочу тебе только добра. Не думай, что я не был рад, когда у тебя родился Бобби! Я вовсе не это имел в виду.

Ее ребенок. Ее маленький мальчик. Она хотела спрятаться. И в своем отчаянии она повернулась и положила голову ему на плечо.

– Да, он ударил меня сегодня утром. Мы поговорили об Эмили, и он пришел в ярость.

– О, мне очень жаль, очень жаль. Бедная маленькая Линн.

– Не так важно – не так важно, что он разбил мне лицо, главное, что я почувствовала, что я чувствую себя как ничтожество. Ты можешь это понять? Как ничтожество!

Его большие руки нежно гладили ее по голове.

– Да, – пробормотал он, – да.

– Может быть, ты не можешь. У вас с Джози все совсем по-другому.

– Да, да.

Его голос был бесцветным. Как эхо, он шел откуда-то издалека, обособленный от теплого живого плеча, к которому она прижалась, обособленный от его теплой руки, которая гладила ее по голове.

– Сегодня утром я возненавидела его, – прошептала она. – Его отвратительный характер. И все же я его люблю. Может быть, я сошла с ума? Почему я так запуталась? Почему жизнь такая ужасно тяжелая?

– Линн, я не знаю. Я не знаю, почему так тяжело умирать. Сегодня я вдруг ничего не знаю об этом.

Она подняла голову и посмотрела в его выразительное лицо, на котором только за последнее время пролегли глубокие складки. И ей показалось, что в этот изнуряющий, опустошающий день, они оба – самые несчастные люди на свете.

Он откинул ее челку назад и погладил ее по лбу, говоря с легкой печальной улыбкой.

– Ты такая хорошая, такая нежная. Ты не должна отступать, не должна отчаиваться.

– Пожалуйста, не будь со мной так добр, я не вынесу этого.

Однако было ясно, что ей необходима доброта этих обнимающих ее рук, человеческого тепла! И внезапно она обвила свои руки вокруг его шеи; он притянул ее к себе, и она прильнула к его груди. Это было утешение…

Они держали друг друга в объятиях, погруженные в печаль, не говоря ни слова. Они дышали в унисон и чувствовали, как одновременно бьются их сердца.

В комнате было тихо. Из окна со двора доносилось воркование голубей, мирные звуки безмятежной жизни. Где-то в доме раздался мелодичный звон часов, отбивающих полчаса, оставив после себя дрожащий отзвук. Ничто не пошевелилось. Можно было парить в этом спокойствии, находя утешение в контакте с усталым телом другого.

А затем мало-помалу тела начали отвечать. Его рука, по-видимому бессознательно, двигалась вверх-вниз вдоль ее спины. Это было так нежно, это легкое прикосновение, эта нежная ласка, и все же по ее жилам стало распространяться острое наслаждение. Через некоторое время – как долго это длилось, она не могла сказать и никогда потом не могла вспомнить, – из глубинного центра чувствительности стал распространяться привычный жар. И она знала, что он ощущает то же самое.