Она работает в ателье на Вэстерлонггатан, неподалеку от кондитерской Ланделиуса, и, конечно, знала, что я собирался там встретиться с тобой. Мы пообещали ничего не утаивать друг от друга, и поэтому я сам рассказал ей об этом. Мои слова так взволновали ее, что она проводила меня прямо до дверей и после зашла за мной в кондитерскую, но, как ты заметила, все время скромно держалась в тени.

Мы с Эдит поженимся. Однако вначале каждому из нас следует изменить свою жизнь – так она считает.

Она должна покончить со шляпным ремеслом, а я – подыскать себе «приличную профессию».

Эдит подумывает делать вместо шляп различного рода меховые шапки, и, вероятно, мы могли бы вместе открыть небольшой салон, который бы я содержал, поскольку она как женщина мало разбирается в торговле – а мне как мужчине следует это уметь.

Как ты понимаешь, Эдит не из тех, кто борется за избирательное право для женщин. Превосходство мужчин для нее неоспоримо. Даже если мужчину угораздило податься в актеры. Ведь все можно изменить.

Откровенно говоря, я никогда не думал о женитьбе, но я люблю Эдит и готов пожертвовать ради нее всем. Если окажется необходимо, то даже театром. Поначалу я вообще не осмеливался додумать эту мысль до конца, но поскольку за последнее время я понял, что мне никогда не стать большим актером, эта жертва перестала выглядеть такой страшной, как прежде.

Возможно, это будет скорее благодеянием, если я прекращу играть в театре и займусь чем-то другим. Посредственность – самое ужасное на свете. Я знаю, что и ты так думаешь. Тогда уж лучше быть отвратительным ничтожеством, какой я и есть сейчас. Вопрос только в том, какую стезю мне выбрать вместо театра.

Становиться владельцем салона меховых шапок мне не очень хочется.

Слава богу, у меня есть некоторые денежные сбережения. Никакого покровителя у меня нет, хотя я и старался, чтобы все думали именно так. Я делал это лишь потому, что в театральных кругах престижно иметь покровителя, но все это неправда. Все это время мне помогала моя мать. А вернее сказать, сам того не ведая, мне помогал мой покойный отец. Это был домашний тиран каких мало, он ни за что не позволил бы мне пойти в театральную школу.

Его мнение об актерах было столь же высоко, как и его мнение о женщинах. И тех и других он называл одним словом – паразиты!

Мой отец был торговцем-оптовиком. Преуспевающим в своем деле. Он торговал кожей, шкурами и мехами.

Этому он посвящал все свое время. И постепенно сам «озверел» (прости мне мою неудачную шутку). Свою жену он называл «женщина в моем доме».

А меня – «младший». Это означало, что мне предстоит наследовать его предприятие. Так он решил еще до моего рождения.

Мы с матерью были его собственностью, а сам он не принадлежал никому, кроме, разумеется, самого себя. Это он давал понять со всей ясностью. Моей матери не разрешалось называть его «мой муж» или «мой супруг». Она должна была говорить «мужчина, которому я жена».

Когда я появился на свет, меня встретили с восторгом. В течение всей беременности мама до смерти боялась, что родится ребенок нежелательного пола. Но я оказался тем, кем надо, и дом наполнился безмерной радостью. Хуже пришлось моей бедной сестре, которая родилась через год. Оптовик заказал по меньшей мере двоих мальчиков, и лишь потом собирался обзавестись девочкой. Он пришел в неслыханную ярость, когда понял, что в этом его ослушались. Еще один паразит!

А тут еще сын захотел стать паразитом!

Однако этого он, как я уже говорил, так и не узнал. Ни с того ни с сего он умер однажды утром, в бешенстве отчитав кого-то по телефону. Это был допустивший промашку служащий, который, узнав о том, что случилось, чуть не ополоумел от горя. Он счел, что невольно убил своего хозяина.

Вероятно, потому, что втайне давно желал старику смерти. Как наверняка и большинство его подчиненных. А у отца были одни подчиненные, то есть одни враги. Ни о каких друзьях я никогда даже не слышал.

Но мне было жаль того беднягу, который случайно довел все до смертельного исхода. В сущности, на его месте мог оказаться кто угодно. Отец вел дела в своих магазинах по телефону. И всегда любил звонить по утрам, когда бывал особенно не в духе. В этом крылся особый расчет. Ближе к полудню отец становился более уступчивым. А это не приносило пользы.

Вспышки гнева случались с отцом постоянно, его рев слышался по всему дому, а мы, бедные дети, боялись даже пройти мимо его кабинета, где он орал и бранился по телефону. В конце концов все зашло слишком далеко. Мы опасались, что телефонный аппарат не выдержит и сломается, но первым не выдержало его собственное сердце. Никто этого не ожидал.

Горевали по отцу не так уж сильно, но в доме воцарилась непривычная тишина.

Тишина и пустота. В доме мы не привыкли говорить в полный голос. Мы всегда ходили на цыпочках и перешептывались. У отца был хороший слух, но он не выносил ничьего голоса, кроме собственного. Дети всегда были ему помехой, женский голос его раздражал, и мы привыкли молчать или говорить лишь в самом крайнем случае, да и то так тихо, как только могли. Но теперь, когда торговец умолк навеки, тишина стала казаться нам нестерпимой. Мы плакали, но не скорбели – нам было просто пусто.

И тогда я стал населять дом различными голосами. Я стал разыгрывать роли. Я делал это, чтобы прогнать тишину, и начал с роли оптовика. Сначала робко, потому что никогда нельзя знать наперед, не обидит ли это кого-нибудь, однако все прошло вполне успешно. Тогда я осмелел и стал изображать отца и так и сяк. Я и понятия не имел, какими богатыми голосовыми данными располагаю. Домочадцы слушали меня с восхищением, к которому примешивался страх.

Моя забава развеяла подавленное настроение в семье. К нам стали заходить знакомые только затем, чтобы послушать меня. Никто не хотел пропустить такое. Все с воодушевлением просили меня показать то одного, то другого… Вначале это было весело. Еще никогда мои старания не получали такой поддержки. Какой актерский талант! Я слышал об этом повсюду. Каждый день. И наконец сам начал в это верить. Поверила и мама.

Да, мало у кого актерская карьера начиналась так удачно, как у меня! Казалось, все кругом верят в меня. И в первую очередь я сам!

Но гордыня – предтеча падения. Так говорит Эдит.

Она выросла в очень религиозной семье. Ее родители еще не знают обо мне. Пока я еще не расквитался со своим актерским ремеслом, так лучше. Но как только я найду себе приличное занятие, она сразу представит меня родственникам.

Не могу сказать, что я этого очень жду. Если быть до конца честным, меня это даже пугает.

Но Эдит старше меня на четыре года, она зрелая женщина, и ей, безусловно, виднее, что для меня лучше. Она считает, что театральная жизнь развратит меня. И хочет спасти меня от этого.

Поначалу я вовсе не хотел, чтобы меня спасали. Ты не поверишь, как я упирался. Но сейчас я стал понимать, что Эдит права. Если подумать, какое будущее может ожидать актера?

Ты задумывалась об этом? Актеру приходится менять личины чаще, чем рубашки.

Актер должен входить в роль и выходить из нее. Мне кажется, что Эдит права, когда говорит, что в конце концов человек теряет свою душу. Если она у него действительно есть.

Долгое время мне казалось, что у меня нет души. Но Эдит пробудила мою душу к жизни.

Эдит, возлюбленная моя…

Итак, наконец: Каролина, безмерно благодарен тебе за то, что ты хочешь стать моей спасительницей. И ты тоже – хотя и по-своему.

Но два ангела-хранителя, которые тянут заблудшего беднягу в разные стороны, – это уж слишком. Это ты, конечно, понимаешь.

В глубине души я ясно вижу, что единственный, кто действительно может меня спасти, – это я сам. Как я и сказал тебе в кондитерской.

Вопрос только в том, хочу ли я себя спасать?!

Ведь так приятно позволить Эдит, красавице с нежными руками, бездонными глазами и сладкими губами, решить все за меня!

Как мне жить без нее?

Твой несчастный счастливец, Давид Л.