Истина, к сожалению, состоит в том, что я никогда не могу забыть о себе.

Даже в минуты, когда я до такой степени погружаюсь в образы других людей, что сама перестаю существовать, я все равно мучительно осознаю все, что со мной происходит. Мне кажется, что я должна и в самом деле отказаться от самой себя, когда нахожусь с другими людьми. Это причиняет мне страдание.

Звучит слишком претенциозно, знаю, но я не могу подобрать других слов.

Если я к тому же скажу, что не могу бороться с самой собой, что у меня не хватает сил, то ведь никто этому не поверит, потому что всегда сражаюсь за свою свободу когтями и зубами. Но все же именно так оно и есть. Никто не знает, что происходит внутри меня потом – после того, как я посражалась вволю. Когда сила оставляет меня и я чувствую, что должна ответить за свои метания, расплатиться за них дважды двойной ценой.

Вместо того, чтобы просто-напросто сделать так, как Берта, которая тоже постоянно предъявляет к себе высокие требования – как и я к ней.

Берта гораздо умнее меня. Она соответствует всем требованиям и ожиданиям и таким образом может избавиться от них. Хоп! И она уже не должна расплачиваться по бесконечным счетам. А я должна.

Поэтому проходит так много времени прежде, чем я смогу опять вернуться к самой себе.

Именно поэтому теперь я сперва хорошенько подумаю, прежде чем броситься в пучину сложных людских взаимоотношений. И неважно, каковы эти отношения, я сторонюсь даже простого общения с другими людьми. Потому что даже если не все люди важны для меня так, как мои родственники, общение с любым другим человеком действует на меня угнетающе.

Единственным лекарством тогда становится полнейшее одиночество. Во всяком случае тогда, когда я работаю над какой-нибудь важной ролью, и сейчас меня по-настоящему интересует только работа.

Одним словом – чтобы не отказаться от самой себя, я должна отказаться от других людей.

В настоящее время из этого правила существует только одно исключение – Ингеборг.

По ней я иногда даже скучаю, однако наши отношения – это прежде всего совместная работа.

Хотя нет, не совсем так… Ингеборг значит для меня больше.

А вот товарищи по театральной школе напротив, они – часть моей работы и потому не могут помешать мне. Даже Давид со своей влюбленностью. Она тоже принадлежит театру, и к тому же сейчас его любовь уже не такая навязчивая, как прежде.

Но наша дружба, моя и Ингеборг, продолжает крепнуть. Мы необходимы друг другу, и самое прекрасное в нашем единении то, что оно затрагивает и работу.

Мы уже давно не работали вместе, и вот сегодня мы снова встретимся!

Только мы вдвоем, и никого больше. Наконец-то!

Я пишу эти строки в ожидании Ингеборг, она может в любую минуту прийти.

Мы пойдем гулять, дышать весенним воздухом и разговаривать. Или же молчать, если нам так захочется. Когда люди не виделись так долго, им иногда бывает нужно вначале немного помолчать.

Так обычно бывало у нас с Бертой. Когда мы расставались на долгое время, должны были помолчать по крайней мере несколько часов, прежде чем могли снова свободно заговорить. Иначе нам было легко повздорить. Раньше я ужасно расстраивалась из-за этого и считала, что мы стали безнадежно далеки друг от друга. Но дело было не в этом. Теперь я это знаю и не переживаю больше.

Когда придет Ингеборг, нужно вести себя сдержанно. Я настолько теряю голову от радости, что мне хочется броситься к ней в объятия и закружиться с ней в диком танце. Таково было мое поведение раньше, тогда мне все время казалось, что другие должны чувствовать то же, что и я. Но так редко бывает, и я уже не повторю этой ошибки.

Тише!

Я слышу чьи-то шаги на лестнице.

Да! Это она!

В дверь стучат. «Тук». И еще раз «тук-тук».

– Минутку! – кричу я, стараясь сделать вид, что занята. И немного рассеянна.

Я не бросаю перо и не кидаюсь к двери, как мне больше всего хотелось бы.

Но я спокойно заканчиваю писать эти строки…

Я поистине владею собой!

А сейчас я положу перо в чернильницу, тихо и аккуратно, и пойду открывать дверь…

Вот так!

(В тот же день. Много часов спустя.)

Как говорится, человек на земле предполагает, а бог в небесах располагает!

Как ты думаешь, Сага, что произошло?

Да-да, я сделала все точно так, как намеревалась. Спокойно подошла к двери, повернула в замке ключ и открыла.

На пороге стояла Ингеборг!

Мы молча смотрели друг на друга. Я сделала шаг назад. Вежливо пригласила ее войти.

И тут Ингеборг сделала как раз то, что мне самой хотелось, но я не осмеливалась, потому что думала, что знаю, как будет лучше. Ингеборг раскрыла руки, чтобы обнять меня.

– Дорогая, как я скучала по тебе!

И мы бросились друг другу в объятия и закружились, как юла.

Позже, немного успокоившись, мы сели поболтать.

Все было совершенно как обычно.

Ингеборг многому научилась как актриса. И я, как оказалось, тоже, хотя не имела об этом никакого представления. Я думала, что все это время занималась другими, безусловно важными, но не имеющими отношения к театру делами. Но видно, актер почти из всего способен извлечь пользу для своего ремесла.

Слова из наших уст лились рекой. Казалось, будто мы просто возобновили разговор, прерванный минуту – или, может, две минуты назад.

На прогулку мы так и не вышли. Вместо этого мы до полуночи просидели за разговором.

А сегодня мы через некоторое время снова встретимся.

Я забегу к Ингеборг за одной пьесой, которую она мне обещала.

Пока-пока!

Твоя К.

Р.S. И что это ты там наплела насчет Соглядатая? Что это я должна «попытаться вспомнить»? Верно, ты шутишь надо мной? Ведь я никогда раньше его и в глаза не видела!»

С Давидом, видно, что-то случилось. В последние дни он явно изменился. Каролина заметила в нем перемену, но ей было недосуг даже подумать об этом. Возможно, она даже полагала, что это к лучшему, потому что он наконец-то оставил ее в покое.

Но сейчас это становится все более и более очевидным. Все замечают, что Давид стал на себя не похож, все говорят об этом и пытаются найти какие-то объяснения. Он потерял аппетит, похудел – наверняка он чем-то болен. Или же просто бедствует? Но ведь не он один в театральной школе считает копейки. Все так или иначе небогаты. А Давид скорее относится к тем, у кого с деньгами всегда было неплохо. Все подозревали, что у него есть некий благодетель, который материально поддерживает его, но, видимо, сейчас благодетель потерял веру в талант Давида и решил оставить его.

Однако все это лишь догадки, столь же правдоподобные, как и предположение, что перемены в нем как-то связаны с Каролиной – как полагали некоторые – и с его так называемой несчастной любовью к ней, которая на самом деле просто смеху подобна. В таком случае он давно дал бы об этом знать и, возможно, давно бы «свихнулся» от любви. Давид не из тех, кто любит тихо страдать.

А он между тем молчит. Пытается делать вид, будто все в порядке, но ему никого не удается обмануть. Особенно когда Давид на сцене. Именно там все проявляется очевиднее всего. Давид больше всего изменился как актер.

К сожалению, он и играет уже не так, как раньше. Иногда даже так плохо, что жалко смотреть. И никто не понимает, что с ним случилось. И это Давид, такой одаренный юноша! Может, самый талантливый из них всех. Вдруг в один миг он становится полной бездарностью. Двигается по сцене, как заведенная кукла, нелепо и вымученно. Реплики его безжизненны, словно камни. Что бы он ни сказал, все звучит фальшиво. Кое-кто даже стал в открытую посмеиваться над ним, но большинство все же переживают.

Но насколько он сам осознает, что с ним творится? Каролина не раз задавалась этим вопросом. Большинство его товарищей полагают, что Давид ничего не замечает, живет себе как ни в чем не бывало, наивный и довольный собой. Между тем иногда он ведет себя так, как будто хорошо знает, каким негодным актером он стал. Но даже тогда он выглядит совершенно спокойным и довольным своими сомнительными успехами, хотя от наивности уже нет и следа. Похоже на то, что такая беспомощная игра доставляет ему нечто вроде мучительного удовольствия.