в принципе, все это я должен был передавать тебе медленно, в течение всего твоего взросления. чтобы ты не спеша усваивал эти важные вещи и понятия. цена таланту. стоимость любви. скидка на смерть. распродажа жизни. в силу причин, не зависящих от тебя, но зависящих от меня и твоей матери, мы с тобой были лишены такой возможности. поэтому я впихну все это сейчас в тебя в кратчайшие сроки. до тех пор, как ты дочитаешь до конца письмо, ты узнаешь о жизни все, что должен знать мужчина твоего возраста. а уж как ты этим распорядишься – блеванешь этим из-за того, что плохо усвоил из-за темпа, или усвоишь навсегда – твое дело.

я просил твою мать, я умолял ее – по-настоящему, на коленях, – чтобы она дала мне возможность жить с вами. я даже готов был не спать с ней, лишь бы у меня была возможность растить тебя. растить сына. увы. она мне отказала. почему? когда-то. очень давно. когда огромные деревья, под которыми порой валяется мой вусмерть пьяный сын, были еще маленькими, она увидела меня. я был с девочкой. клянусь Богом, что я не тронул ее пальцем, ту девочку. но я думал, что в парке никого нет. а твоя мать подходила к нам. и она увидела. увидела то, как я СМОТРЕЛ. и она все поняла. с тех пор путь к твоей матери для меня перекрыло обвалом. и да, мы с твоей матерью спали.

сын мой, жизнь – это дар. давным-давно я тоже пытался стать писателем. я даже написал пару книг. давай сразу, чтобы не возиться с этим потом – они не были изданы, это были плохие книги и со временем я сжег рукописи, потому что они ничего не стоили. смотреть в глаза жизни, как смерти, – вот что должен уметь любой мужчина. мне казалось, что литература – это доступное каждому ремесло. ведь всем нам есть, что сказать, верно? оказалось, что это проклятый труд и писатель страдает похлеще каменотеса. я признал это, склонил голову и ушел в бизнес. так вот, я не желаю об этом пусть и неудачном, но опыте. ведь литература, которой я пытался заняться, пусть и не удалась мне, но дала мне шанс познать мне, чего она стоит.

знаешь, умирать не страшно. мир многообразен и удивителен. и Бог одарил меня целым ворохом встреч. я окунал в мир лицо, как в океан, раскрывал под водою глаза и видел жизнь во всех ее проявлениях. рецидивисты, горничные, опера, уборщицы, непослушные сыновья, брошенные невесты, счастливые жены, механики и девушки из Москвы, обосравшиеся Снуппи-Доги, Крошка Енот, мой неродившийся сын-неудачник. дети, парки аттракционов, карусели, лошадки, небо, фонари, музыка радио над мрачнеющей от сумерек Долиной роз, люди, люди, люди. они светят мне маяками Вселенной. сейчас я понял, что был счастлив жить на одной планете с ними. я плакал, но не от страха. я понял, что это – единственное важное, что было в моей жизни.

по существу, заканчивать свое письмо мне следовало бы сейчас, но есть формальности и есть формальности, и они бывают разными, хотя и выглядят одинаково на первый взгляд. итак, что была моя жизнь? суета. я, увы, утратил ощущение жизни как дара. иногда я вспоминал об этом, и это временно оживляло мое существование. ну, знаешь, как индейцы нюхали во время праздника аромат, а потом, понюхав его, переносились в атмосферу праздника. но это было, конечно, уже не то.

итак, были я и твоя мать, и она не захотела спасти меня. появился ты. знаешь, и это очень роднит тебя с Иисусом, твое детство до 14 лет не представляет никакого интереса. ни для кого, для тебя в том числе. и ты не должен на меня за это дуться, потому что прекрасно знаешь, что я прав. ты и сам себе до 14 лет неинтересен. я смотрел на тебя. смотрел внимательно. и когда ты в свои неполные четырнадцать лет начал что-то там писать – урывками, отрывками, на бумажках, в блокнотах, в общих тетрадках – я сказал себе да. вот оно! вот мой сын, и он воплотит в себе то, что не смог я. именно тогда мы с тобой и познакомились – твоя мать соизволила представить нас друг другу. я смотрел на тебя во все глаза. боялся пропустить тот миг, когда нелепая гусеница, полузамотанная в прозрачное нечто, которое еще даже коконом не станет, вот-вот вспорхнет роскошной бабочкой и усядется на мое плечо.

я лелеял честолюбивые мечты и надежды. ты не оправдал их. Лермонтов погиб с мировым именем, Рембо умирал великим поэтом в свои двадцать с небольшим, а ты в их возрасте бегал по парку аттракционов в пропотевшем плюшевом комбинезоне Крошки Енота.

я всячески подталкивал тебя к тому, чтобы ты писал. потому что ты талантлив. я знаю. я спрашивал многих – я писал письма знатокам, я показывал им что-то сделанное тобой тогда, в ранней юности, и спрашивал – есть в этом что? да, сходились в ответе они, но добавляли: предстоит адский труд. собственно, адский труд и есть то, что превращает гусеницу в бабочку. но ты оказался ленив и погубил свой талант.

думаешь, я хоть на минуту поверил в то, что ты действительно написал хотя бы одну книгу? таланта у тебя, может, на сто книг, да что толку, если у тебя нет жил и терпения сесть да написать их, сынок. ты из вечных врунов, которые громоздят выдумку на выдумку до тех пор, пока стена не рухнет, и они не начнут новую. ты просрал свой талант, сынок, я очень отчетливо это понимаю. и это гнетет меня едва ли не больше, чем то, что у меня-то этого таланта сроду не было. и не бывало.

да, ситуация старая. мужчина, у которого нет сына, увидел его в каком-то мальчике. отец, то есть я, смотрел на сына, то есть тебя, как на того, кто сможет осуществить мои мечты. ничего нового. все это очень горько, поверь. так же горько, как искусственный сахар, который я бросаю в свой кофе, потому что настоящий сахар уже не про меня. да, диабет. поэтому, знаешь, я даже благодарен твоей подружке, ну, Матушке Енотихе, за то, что она провернула все это.

я давно понимал, что мне пора сделать это самому, чтобы не опускаться до унижений в виде ампутации стопы, инсулина и прочего дерьма. но мне не хватало духу. сейчас же я просто должен это сделать. так что передай ей спасибо. кстати, она мне нравится. у нее есть характер. можешь считать это благословением из могилы. хотя, сынок, я мало верю в то, что ты сможешь поймать эту женщину или взять ее – называй как хочешь. такие не держат мужчин под каблуком. а ты или попадешь туда, или останешься один-одинешенек. наверное, виноват в этом я. нечего было оставлять тебя на растерзание твоей матери.

теперь о пьесе. знаешь, когда я понял самое главное о тебе – а истина состоит в том, что ты лентяй и неудачник, то перестал ждать сюрпризов. максимум, чем он может меня удивить, думал я, это очередная попойка с Семейкой Поросят прямо в движущемся вагоне Поезда Детства, ну, или быстрый перепихон с какой-нибудь неудовлетворенной мамашей за сиденьями Грибка в царстве Деревянного Леса Малышни. а вот ты взял, да и удивил. поразил в самое сердце, ха-ха. да, я говорю о пьесе. она действительно удалась. когда Матушка Енотиха, ну, Лена, бросила мне на стол те несколько десятков листков, на которых было все это отпечатано, – а она это и мне бросила, когда ты вышел, а она еще нет, а я сидел за столом, уже не директором, да еще на какой-то конкурс послала, только я не верю, что ты что-то там получишь, – я глазам своим не поверил. даже еще не прочитав. знаешь, почему? да чтоб ты взял да и нашел в себе силы просто написать текст? выдумывать, трепаться, это да, это пожалуйста. но чтоб вот взять да и написать… наверное, у меня на лице все было написано, потому что эта твоя соучастница, ну, или подружка, назови ее как угодно, улыбнулась и сказала – представьте себе, представьте себе. и на минуту в моем кабинете запахло паленым. я готов поклясться в этом всеми святыми. я понял, что она знает, что я спал с твоей матерью, хотя об этом никто, кроме меня и твоей матери, не знал. я знал, что она знает. и она видела, что я знаю. на минуту мне захотелось повалить ее прямо там и вытрахать без остатка, как дети выжимают мокрые майки после купания в озере. до треска кожи и костей. она и это почувствовала, я видел – она улыбнулась и скрестила руки на груди. и я – как будто это был ты – почувствовал, почему тебе хочется трахать ее. это электричество. она совершенна. и неважно, что она выглядит не так свежо, как эта твоя школьница.