– Уносите его, уносите! – говорит Дровосек, и меня уносят из павильона. – Быстрее, вдруг пес очнется!

– Не очнется, – хриплю я. – Как там Микки? Как там парень?

– Ни фига не понятно, – тяжело дышит Дровосек, помогая мне встать за дверью и присесть на лавочку. – Ему как будто кусок сырого мяса на морду приклеили.

– Твою мать, – говорю. – Бедный парень.

– Ты молодец, – говорит Дровосек. – Он вечно тебя подставлял, а ты его спас. Никто не ожидал от тебя такого…

– На хер сантименты, – смущенно говорю я. – Где он? Уже увезли?

– Ага, – говорит Дровосек.

…Полиция опросила нас и поехала. Мы со Снуппи пьем вино прямо из горлышка на небольшом мостике через Озеро Приключений – предварительно сплюнув в дымящуюся «чистейшую и подогретую до38 градусов по Цельсию воду, которая, по рекомендациям специалистов, „пригодна не только для купания ваших малышей, но даже и для питья“. Снуппи спрашивает:

– Что это за херня?

– Снуппи, клянусь, – говорю я, – откуда мне знать? Видно, мы что-то не рассчитали и пес решил растерзать всех трезвых.

– Да, – неуверенно говорит он, и я радуюсь, что не поделился с ним планом, – вот мы облажались.

– Снуппи, старичок, а что делать? – расстегиваюсь я. – Думаешь, я фашист какой? Мне тоже жаль, что так получилось. Но мы же не можем рассказать об этом кому-то.

– Конечно нет, – уверенно говорит он и тоже расстегивается.

– Ох, хорошо, – говорю я, и слеза катится по моей щеке, – как хорошо-то…

– В горяченькое отлить всегда что надо, – подтверждает присоединившийся Снуппи.

– К тому же, – застегиваюсь я, – он сам виноват, придурок.

– Точно, – задумчиво говорит Снуппи и открывает вторую бутылку. – Как там говорится?

– Не рой другим яму, не то сам упадешь.

– Ага. Теперь можно расширить. И не сочиняй для других никаких инструкций и никаких уставов, потому что под их действие можешь совершенно случайно попасть и ты.

– Верно, Снуп. А как ты счи…

– Давай допьем вино молча, Крошка Енот. В знак скорби. Он неприятный тип, но все равно ведь…

Я подчиняюсь. Мы еще около часа пьем вино и глядим на прозрачную теплую воду. На легкий дымок над ней. Вода прозрачная, и на дне бассейна, украшенного аляповатыми цементными «кораллами», поблескивают желтые и серебряные монетки. Как будто небо отражается в Озере Приключений, думаю я. Небо тоже все в блестках, правда, вода в нем черная. А может, и прозрачная, как у нас, просто в небе нет подсветки. А когда нет света, вода всегда кажется черной. Из-за этого я как-то в детстве испугался моря ночью, рассказывала моя мать. Я делаю глоток и держу вино во рту.

Босой пятилетний пацан пошел с матерью ночью к морю. Через сухой песчаный пляж, поросший папоротником и травой. Ночью. За спиной были огни дома отдыха. Впереди что-то темное и шумящее. В этом темном отражались огоньки с берега. Когда огоньки выключились, тьма сошла на мир. В доме отдыха все утихло. Было слышно тихое шипение волн. Пацану показалось, что это море медленно в темноте стало разливаться. На весь мир. И первым на пути воды стоит он, он. Бежать к людям было поздно, решил мальчишка. Тогда, рассказывала мать гораздо позже, он встал перед ней, держа за руку, и прикрыл собой. Кажется, это был единственный раз, когда в ее голосе слышна была гордость.

Я чувствовал это.

Я часто думал о том, что моя улица, и мой парк, и мой город – это целый мир.

Если чем и отличается 38-я улица от остального мира, так это размерами. Не буду врать – она значительно меньше. Как будто Бог-отец подарил сыну уменьшенную копию вселенной, чтобы тот, когда подрастет, смог управиться и с оригиналом. На 38-й и в парке есть все – святые и пророки, грешники и праведники, преданность и ложь, а еще разбитый асфальт тротуаров, в трещинах которого осенью волнуются холодные моря. Есть свои герои и Геростраты. Сады Семирамиды представлены на 38-й улице горшками с геранями, кактусами и другой живностью, которая разговаривать и двигаться не умеет. Эти горшки в теплое время года хозяйки выставляют на карнизы. И усталый путник, бредущий в винный магазин «Аистенок», радуется, глядя в зеленые окна, и на несколько мгновений забывает, куда, зачем и почему идет. Сумерки сглаживают морщинки у глаз его, и что-то очень доброе сжимает сердце. Но у дверей магазина путник спохватывается, нечаянно столкнувшись с пожилым мужчиной в костюме и с папкой в руках, – тот пьет пиво, глядя на мир бесцветными глазами; узнав в нем своего бывшего учителя физкультуры, путник выжидательно улыбается и проходит в стены храма. Храма отчаявшихся и убогих, спившихся, жаждущих, похмельных и просто покупателей минеральной воды, думаю я с умилением.

Магазин «Аистенок» ничем не заслужил своего нежного и трепещущего, как белое перо под жесткими пальцами, названия. Стены его грязны, а с южной стороны так вообще поросли вьюнком. Но магазин – старожил 38-й улицы. Он воздвигнут до ее основания, он прародитель ее и будет возвышаться над полуразрушенными остовами зданий улицы году в 2500-м. То-то полюбуемся. Об него разбивались бурные волны национально-освободительного движения, к нему идут, как к матери, и засыпают, спокойно и доверчиво, как на руках матери, и многие жители 38-й ненавидят его, как многие же – матерей. Много раз писали жалобу в городское управление с просьбой снести его, убрать. Но твердыня устояла.

Я думаю об этом, вздыхаю и тихонько, чтобы не разбудить, иду на кухню. Матери снова нет. В кровати, конечно, Лена. С Матушкой Енотихой мы уже месяца два-три. Я к ней привязался и трахается она супер.

Интересно, а как это делает Белоснежка?

– Здоро́во, Микки, здоро́во, сынок! – говорит бодрячок Снуппи и присаживается на табуретку рядом с кроватью.

– Аова упи аова уыще, – говорит Микки и похлопывает по кровати, присаживайся, мол.

– Рад, что ты меня узнал. Я не один, со мной Кроха Енот.

– А поал, – говорит Микки.

В смысле он понял. Мы со Снуппи понимающе переглядываемся, и я присаживаюсь в углу палаты. А здесь ничего. Забавно, что у Микки из окна виден парк. Совсем как из моего дома. Только у парня небольшая проблема – он не может этого видеть. Ведь на лице Микки сплошная повязка. Врач сказал нам со Снуппи, когда мы перекладывали в коридоре бананы и апельсины из кулька в подарочную сумку, что повязку с Микки снимут года через полтора-два. Если повезет. Но даже и тогда парень не будет видеть. Глаза выгрыз пес. Понимаете, ребята? Конечно, доктор. Бедный парень. Да, это ужасно. Доктор пошел дальше, ущипнув медсестру, развозившую по палатам кашку и прочее жидкое дерьмо, которое им вливают по трубкам прямо в пищевод, а мы постучали в дверь палаты Микки. Тук-тук, это я, твой старый добрый друг. Открывай, Микки. И Микки открыл. Вернее, промычал из-за двери:

– Аыта!

– В смысле, открыто.

Снуппи, вздохнув глубоко, толкает дверь.

– Здоро́во, Микки, здоро́во, сынок! – бодро говорит он, ну, а дальше вы уже знаете.

Я раздвигаю по просьбе Микки шторы. Микки объясняет нам – постепенно мы начинаем различать слова в его мычании, – что он не видит даже света. Держись, старина, говорит Снуппи и нежно гладит парня по руке. Мне становится до слез жаль его. Тем более что я и правда не рассчитывал, что все закончится так удачно. Получается, я сорвал бинго. Это так клево и так ужасно в то же время! Я смахиваю слезу и вижу, что Снуппи глядит на меня с уважением.

– Мне бы не хотелось, чтобы мы оставались врагами, Микки, – мягко говорю я. – Давай помиримся. Что нам делить. Я хочу, чтобы мы были славными парнями, которые на выходные могут вместе даже пива попить и поиграть в дартс… упс, города, там, ну, или во что ребята в барах играют.

– Конечно, – говорит, помолчав, Микки, ну, вы же понимаете, что он говорит «оена», просто я перевожу это на русский. – Конечно, Енот. Я о многом думал эти два дня.

– И что ты надумал, Микки? – спрашиваю я, укрыв его ноги одеялом.