Если для символистов поэзия была таинством, божественным даром, то участники Цеха поэтов решили сделать ее ремеслом, подобно средневековым мейстерзингерам. Синдиками, или старейшинами Цеха стали Гумилёв и Городецкий. Ахматова исполняла обязанности секретаря. На заседаниях Цеха адепты нового направления по очереди читали свои стихи, затем следовал разбор прочитанного, причем не дозволялось говорить «без придаточных предложений», свое мнение необходимо было мотивировать. В соответствии с указаниями синдиков поэты должны были работать над своими стихами. Еще совсем недавно на «башне» у Вячеслава Иванова Гумилёв и Городецкий сами находились на положении учеников, теперь же они — учителя, мэтры.

Деятельность Цеха ознаменовалась выходом нескольких поэтических сборников: первая книга стихов Анны Ахматовой «Вечер», сборник Елизаветы Кузьминой-Караваевой (в будущем — Мать Мария, участница Сопротивления) «Скифские черепки», сборники «Дикая порфира» Михаила Зенкевича и «Аллилуйя» Владимира Нарбута — таким плодотворным был 1912 год. Несмотря на авторитарный стиль руководства, несмотря на излишний, подчеркнутый эстетизм, Цех поэтов вызывал у Хлебникова гораздо больше симпатии, чем многие футуристические группировки. Его привлекало серьезное отношение к поэтическому труду, обновление поэтического языка и поэтической техники, обновление поэтических тем.

В манифестах и Гумилёв, и Городецкий провозглашали тотальное обновление всего арсенала поэтических средств, не случайно еще одним названием всего движения становится «адамизм» — от ветхозаветного Адама, дающего имена всем живым существам на Земле. «Лишь девственные наименованья / Поэтам разрешаются отсель», — говорит Гумилёв в стихах. «Как адамисты, мы немного лесные звери», — заявляет он в уже цитировавшемся манифесте. Этот пафос был чрезвычайно близок Хлебникову и его ближайшим соратникам. Алексей Крученых, совершенно независимо от Гумилёва, сравнивает поэта с Адамом. «Слова умирают, мир вечно юн, — провозглашает он в „Декларации слова как такового“ (написана совместно с Н. Кульбиным). — Художник увидел мир по-новому и, как Адам, дает всему свои имена. Лилия прекрасна, но безобразно слово лилия, захватанное и изнасилованное. Поэтому я называю лилию еуы — первоначальная чистота восстановлена». [73]

В феврале 1913 года, то есть в самый разгар футуристических баталий, Хлебников и Николай Бурлюк кооптировались в члены Цеха поэтов, а в январе 1914-го на заседании Цеха Хлебников прочел «стихотворение, состоящее из одних знаков препинания». В поисках новой выразительности многие поэты в эти годы обращаются к другим — помимо традиционного алфавита — знаковым системам. Поэт-эгофутурист Иван Игнатьев пытался вводить в стихи математические символы, экспериментировал с книжной страницей. Его «Opus: — 45» был сделан в виде небольшого кроссворда. Автор предуведомлял, что «„Оpus: — 45“ написан исключительно для взирания, слушать и говорить его нельзя». В этой же книге в траурной черной рамке было напечатано: «Ввиду технической импотенции — opus И. В. Игнатьева „Лазоревый логарифм“ не может быть выполнен типо-литографским способом». Еще одну знаковую систему вводит в поэзию В. Гнедов. Вот как описывает его знаменитую «Поэму конца» Владимир Пяст: «Слов она не имела и вся состояла только из одного жеста руки, быстро поднимаемой перед волосами и резко опускаемой вниз, а затем вправо вбок. Этот жест, нечто вроде крюка, и был всею поэмой». [74]

Через несколько месяцев после выступления в Цехе поэтов Хлебников послал своей знакомой Н. Николаевой открытку, состоящую из знаков препинания. Тем временем заседания Цеха поэтов проходили все реже, а в апреле 1914 года синдики Гумилёв и Городецкий поссорились. Было ясно, что Цех исчерпал себя.

Не дожидаясь конца сезона, Хлебников уезжает в Москву («в Москве 10 дней — подохну от скуки!» — пишет он), а оттуда к родным в Астрахань. Разочарование и усталость испытывает не только Хлебников. Добившись шумного успеха, скандальной славы, выпустив больше десятка книг, осуществив театральные постановки, футуристы чувствуют, что их историческая миссия выполнена. Надо или искать новые формы, или эксплуатировать старое, но это уже будет не футуризм. Дальше каждый из поэтов пошел своим путем.

Окончание периода «бури и натиска» было связано, кроме того, с тем, что в 1913–1914 годах добровольно ушли из жизни несколько поэтов-футуристов. Еще в 1912 году в работе «Учитель и ученик» Хлебников, говоря о том, что русские писатели в своих книгах проповедуют смерть, восклицал: «Я не хочу, чтобы русское искусство шло впереди толп самоубийц!» В январе 1914 года покончил с собой, перерезав себе горло бритвой, глава эгофутуристов Иван Игнатьев. Ему шел 22-й год. Всех потрясло, что он сделал это в день своей свадьбы. В предсмертном стихотворении Игнатьев, позабыв про «лазоревые логарифмы», пишет:

Хлебников отозвался на его гибель четверостишием:

«Есть скрипки трепетного, еще юношеского, горла и холодной бритвы, есть роскошная живопись своей почерневшей кровью по белым цветам. Один мой знакомый — вы его помните — умер так; он думал как лев, а умер, как Львова», — пишет Хлебников в повести «Ка». Здесь он вспоминает еще одно самоубийство, случившееся за два месяца до этого и также потрясшее литературную общественность: в ноябре 1913 года покончила с собой поэтесса Надежда Львова. Она принадлежала к группе футуристов «Мезонин поэзии», но большую известность эта гибель получила потому, что была связана с именем Валерия Брюсова. Игры с действительностью, символистское жизнестроительство привели к трагической развязке. В том же году застрелился молодой поэт Всеволод Князев. Он покончил с собой из-за любви к Ольге Судейкиной — как гласила молва, прямо у нее на пороге. Этот сюжет почти через тридцать лет станет основой «Поэмы без героя» Анны Ахматовой. Там Ахматова произносит свой приговор «поколению самоубийц».

Многие современники увидели здесь образ поэта Василия Комаровского, скончавшегося в состоянии жестокой душевной депрессии осенью 1914 года, вскоре после начала Первой мировой войны. Слова Ахматовой можно отнести еще к одному поэту: в 1914-м покончил с собой Богдан Гордеев, писавший под псевдонимом Божидар. Он принадлежал к младшим футуристам, к группам «Центрифуга» и «Лирень», был дружен с Хлебниковым. В 1916 году Хлебников включил Божидара в число составителей манифеста «Труба марсиан». Череда трагических смертей сопровождала постепенный спад футуристического движения.

В Москве Хлебников опять повидался с братом, и чуткий Шура Хлебников очень хорошо уловил его настроение. Чуть позже он пишет родителям: «Я никем не был „огорчен“, и меньше всего Витей. Я знаю, что все это объясняется плохим самочувствием, как духовным, так и физическим. Он к жизни был привязан одной футуристической идеей. Теперь, когда она блекнет и рвется, он должен себя чувствовать плохо». Шура не прав в одном: не только футуристическая идея привязывала Виктора к жизни, хотя, конечно, с футуризмом было связано для него очень многое. Тем не менее есть идеи, которые становятся для Хлебникова в последующие годы гораздо более важными. Футуризм же действительно отходит на второй план.