Таким образом хотели ликвидировать отдельные издательства и сделать один общий журнал, заменить винтовки пушкой. Но затея едва ли не провалилась. Вышел всего один номер журнала, да еще совместными усилиями переиздали сборник «Дохлая луна».
Во многом неудаче с совместным изданием «помог» Хлебников. Он написал открытое письмо и направил его в редакцию «Первого журнала». В письме говорилось: «Давид и Николай Бурлюки продолжают печатать подписанные моим именем вещи, никуда не годные, и вдобавок тщательно перевирая их. Завладев путем хитрости старым бумажным хламом, предназначавшимся отнюдь не для печати, Бурлюки выдают его за творчество, моего разрешения не спрашивая. Почерк не дает права подписи. На тот случай, если издатели и впредь будут вольно обращаться с моей подписью, я напоминаю им о скамье подсудимых…» Это письмо было написано как раз после инцидента с приездом Маринетти, когда Хлебников обиделся на всех своих соратников. В результате в «Первом журнале» было опубликовано всего несколько стихотворений Хлебникова и несколько маленьких прозаических произведений.
В этом «открытом письме» Хлебников протестует и против издания первого тома собрания своих сочинений. Конечно, Бурлюк не всегда внимательно читал рукописи, однако то, что он предпринял в 1914 году, заслуживает уважения. В феврале вышли «Творения» Хлебникова (том I). Впервые его творчество было представлено с такой полнотой. Сто страниц текста; «словотворческие» и другие стихотворения, поэмы и пьесы, рассказ. Восторженные предисловия написали Д. Бурлюк и В. Каменский.
Каменский пропел настоящий дифирамб Хлебникову: «Журчей с горы Русской поэзии. И как журчей он стремист в своем зачарованном беге и в каждом отдельном движении его победа и строгая мудрость завершения. Каждые два-три слова его, взятые случайно, — поэма, мысль, красота, самоцельность… Хлебников — это примечательнейшая личность, доходящая в своем скромном, каком-то нездешнем уединении до легендарной святости, своей гениальной непосредственностью сумел так просто, так убедительно строго пересказать всю русскую поэзию во имя современного искусства. Хлебников походит на астраханского ушкуйника с всегда согнутой спиной, на которой гаманей с самоцветными редкой красы каменьями; с всегда затаенной тихой улыбкой татарина, чующего за Каспием-океаном краски персидских ковров в гаремах; и с русской, до глубины глубин русской душой баяна из Великого Новгорода, чьи песни с озера Грустин семицветной радугой перекинулись в Великую Современность. Гений Хлебникова настолько безбрежен в своем разливе словоокеана, что нам, стоящим у берега его творчества, вполне достаточно и тех прибойных волн, которые заставляют нас преклониться перед раскинутым величием словопостижения».
Бурлюк вторил Каменскому: «Действительно Хлебников указал новые пути поэтического творчества! Безусловно! Хлебниковым созданы вещи, подобных которым не писал до него ни в русской, ни в мировых литературах никто».
Бурлюку было очень обидно за такой хлебниковский выпад против него. Весь 1913 год он потратил на переписывание тех рукописей Хлебникова, которые оставались в Чернянке. Сам Хлебников иногда был небрежен с ними. Так, однажды, уезжая из Херсона, он отправил корзину своих рукописей багажом в Казань, а сам не поехал. «Зачем же, Витя, ты это сделал?» — спросил Бурлюк. «Гм-гм… думал, что поеду… в Казань…» Корзина эта, естественно, пропала. Бурлюк не мог давать Хлебникову корректуру, так как тот начинал поверх корректуры писать практически новый текст. Кроме того, у него постоянно не было денег, но платить ему гонорар было невозможно, так как тратил он тоже, по мнению друзей, неразумно. Однажды, видя, что Хлебников голоден уже несколько дней и одет кое-как, друзья собрали ему денег на еду и на экипировку. Хлебников пошел в магазин и купил дорогой портсигар. На еду и одежду денег не осталось. Друзья заботились о нем по мере возможности, но Хлебников чаще всего поступал по-своему. Как в жизни, так и в литературе он был, как говорит Бурлюк, «величаво лохмат от природы», его никто не мог «причесать».
Если издательская деятельность Бурлюка вызывала у Хлебникова сильнейшее неприятие, то к другим своим друзьям-издателям он относился совсем иначе. Более того, он допускал и дружескую редактуру, и даже соавторство. «Алексей Елисеевич! — писал он к Крученых. — Если это не противоречит издательству „Журавль“ (М. В. Матюшин) (спросите его), то издайте, как вы хотели раньше, ради рисунков Филонова и его выхода в свет как книгописца, „Девий бог“ или „Дети Выдры“. При этом он и Вы тоже имеете право изменять текст по вкусу, сокращая, изменяя, давая силу бесцветным местам. Настаиваю. Посмотрим, что из этого выйдет». [72]
Результатом Хлебников остался доволен: практически одновременно с первым томом «Творений» в Петербурге вышел «Изборник стихов» Хлебникова с иллюстрациями Филонова. После этого Хлебников написал Матюшину: «Получил Изборник. Кланяйтесь Филонову. Спасибо за хорошие рисунки». Филонов иллюстрировал стихотворения «Перуну» и «Ночь в Галиции», причем не только иллюстрировал, но и сам написал на литографическом камне текст, который тоже стал своеобразной «иллюстрацией». Например, в слове «гадюка» заглавное «г» изогнулось, как змея, а в слове «шиповник» «к» превратилось в куст с шипами и цветками.
У Филонова, как и у Хлебникова, был достаточно сложный, неуживчивый характер, но именно с Хлебниковым Филонов сблизился и подружился в эти годы. Не без влияния Хлебникова написан сборник литературных произведений Филонова «Пропевень о проросли мировой». Это было уже в 1915 году, и Хлебников сказал: «От Филонова, как писателя, я жду хороших вещей; и в этой книге есть строчки, которые относятся к лучшему, что написано о войне».
К весне 1914 года Хлебников поссорился со многими друзьями и несколько разочаровался в них, да и в футуризме тоже.
Он пытается найти себе союзников в рядах акмеистов и символистов. Еще в октябре 1911 года в Петербурге возник Цех поэтов, куда вошли многие «башенные» знакомые Хлебникова: Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Городецкий и другие. В недрах Цеха вызревала программа акмеизма. Акмеисты (от греческого акмэ — острие, вершина) противопоставили себя символизму. В манифесте «Наследие символизма и акмеизм» Николай Гумилёв писал: «Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. Попеременно он братался то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом. Некоторые его искания в этом направлении почти приближались к созданию мифа». Словно бы от имени символистов Гумилёв спрашивает, как относятся к проблеме непознаваемого представители нового течения, и сам же отвечает: «Первое, что на такой допрос может ответить акмеизм, будет указанием на то, что непознаваемое по самому смыслу этого слова нельзя познать. Второе — что все попытки в этом направлении — нецеломудренны. Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе… Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками — вот принцип акмеизма».
Отмежевавшись, таким образом, от символизма, Гумилёв поясняет далее, чего же добивается новое направление и кого считает своими авторитетами. «Всякое направление испытывает влюбленность к тем или иным творцам и эпохам. Дорогие могилы связывают людей больше всего. В кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Виллона и Теофиля Готье. Подбор этих имен не произволен. Каждое из них — краеугольный камень в здании акмеизма, высокое напряжение той или иной его стихии.
Шекспир показал нам внутренний мир человека, Рабле — тело и его радости, мудрую физиологичность. Виллон поведал нам о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе, хотя знающей все, и Бога, и порок, и смерть, и бессмертие; Теофиль Готье для этой жизни нашел в искусстве достойные одежды безупречных форм. Соединить в себе эти четыре момента — вот та мечта, которая объединяет сейчас между собой людей, так смело назвавших себя акмеистами». Рупором акмеизма становится журнал «Гиперборей».
