— Ну, как успехи, Роберт? — спросил Брадфилд. — Я привел зрителей. Уже удалил?

— Удалил. — Глаза Роберта светились триумфом. — Только у этого олуха еще с десяток зубов, которые нужно вырвать, а он дрыгается, мешает мне оперировать. Элизабет не может его удержать.

Внезапно его взгляд упал на меня.

— А-а, Хопсон-плотник. У вас-то сил достаточно. Давайте-ка, держите его голову. Я закончу в два счета.

Я вновь глянул на больного, на миску и Роберта и почувствовал, что холодею — точь-в-точь как в тот день, когда обнаружил труп Монтфорта. Комната поплыла перед глазами, ноги стали ватными. Я попятился к двери, но уперся в грузную фигуру Брадфилда, приказавшего мне исполнять распоряжения Монтфорта.

Элизабет отошла от стола и жестом предложила мне занять ее место у головы несчастного слуги. Держа в одной руке скальпель, в другой — клещи, Роберт Монтфорт склонился над раскрытым ртом пациента. Цепенея от ужаса, я смотрел, как он надрезал десну, клещами схватил зуб и повернул его. Слуга застонал, забился в муках. Раздался отвратительный хруст, и зуб выскочил из десны. Роберт Монтфорт поднял его вверх, показывая всем. Торчащие корни были похожи на вытянутые в мольбе руки. Я почувствовал тошноту. Комната, голова слуги, стол, кровь — все посерело, слилось в единую темную массу. Ноги подо мной подкосились.

— Боже милостивый! Брадфилд! — словно откуда-то издалека услышал я голос Фоули. — Кажется, Хопсон в обмороке.

Очнулся я оттого, что Фоули шлепал меня по лицу и совал мне в ноздри флакончик с солями. Я закашлялся, приходя в себя.

— Ну же, Хопсон, вставайте, — говорил мне Фоули. — Мой кучер отвезет вас домой. По дороге я вам кое-что покажу. Не хотел отдавать раньше, знал, что вы можете расстроиться.

В голове моей еще не совсем прояснилось после обморока, поэтому я не придал должного значения его словам. Неуклюже поднявшись, я с помощью слуги доковылял до кареты. Фоули тем временем попрощался с Брадфилдами. Когда мы катили через парк, он вытащил свою золотую табакерку и открыл ее. Луч солнца, отразившийся от внутренней поверхности блестящей крышки, ударил мне прямо в глаза.

— Вы в полном сознании, Хопсон? — обратился ко мне Фоули.

Я прищурился от яркого света.

— Да, милорд. Сожалею, что упал в обморок… Он так мучился, весь в крови. Я не смог это вынести.

— Пустяки, — беспечно сказал Фоули. — Мне тоже это зрелище было неприятно, но я, в отличие от вас, предпочитаю не выказывать своих чувств. А теперь слушайте внимательно. Возможно, вы удивитесь, узнав, что среди вещей Партриджа мы нашли незапечатанное письмо, адресованное вам.

— Письмо, мне? И что в нем? Полагаю, вы с ним ознакомились? — пролепетал я, все еще не в силах забыть тяжелую сцену в доме Брадфилда.

— Прочтите сами.

Фоули положил мне на колени сложенные листы бумаги. Несколько минут я в замешательстве смотрел на него, не веря своим глазам. Корявый заостренный почерк и в самом деле принадлежал моему дорогому другу. Дрожащей рукой я взял письмо и развернул его.

26 декабря 1754 г.

Дорогой Натаниел,

Сегодня я пошел искать тебя — ибо я узнал такие потрясающие новости, что даже не соображу, с чего начать. Представь, как же я расстроился — и, конечно, изумился, — когда выяснилось, что ты покинул Лондон и уехал в Кембридж к лорду Монтфорту, куда я тоже намерен отправиться в ближайший час. Знаю, что мы скоро встретимся, но, поскольку мы не виделись уже несколько недель, я больше не могу сдерживаться. Итак, я принимаюсь описывать события последних дней, так что если нам по какой-то причине не удастся встретиться завтра, ты сразу поймешь, что со мной приключилось.

Вне сомнения, мой дорогой друг, все это отдает театральностью и, по сути, является игрой больного воображения. Я понимаю также, что ты, должно быть, обеспокоен моим долгим молчанием и спрашиваешь себя, почему я не свяжусь с тобой, дабы сообщить, где я нахожусь и что намерен делать.

Поверишь ли ты, когда я скажу, что ни на минуту не выпускал тебя из виду со дня своего исчезновения? Или что скрываюсь не ради собственной безопасности, а чтобы отвести угрозу от тебя? Дело в том, что ты живешь совсем рядом с мастерской и домом Чиппендейла. Я не смел наведаться к тебе и боялся, что, если пошлю письмо, оно попадет в чужие руки и ты его не получишь. Поэтому до сегодняшнего дня я ждал благоприятного случая, но те поразительные новости, которые я недавно узнал, заставили меня забыть про осторожность. Однако я забегаю вперед. Мне следует вернуться к событиям, случившимся много дней назад, и объяснить причину моего внезапного исчезновения.

Ушел я из мастерской не по собственной воле, меня вынудили уйти. Ты конечно же помнишь, что за последние недели я особенно сильно привязался к Дороти Чиппендейл, младшей сестре нашего хозяина. Я был счастлив как никогда, ибо, возможно, впервые в жизни усомнился в верности убеждения, которое, казалось, отпечаталось в моем мозгу с той самой минуты, как я начал сознавать себя. В какое-то мгновение я вдруг понял, что напрасно переживаю из-за своего сомнительного происхождения. Какое значение имеет мое прошлое, если у меня есть Дороти, с которой я могу построить прекрасное будущее?

Я не понимал тогда, сколь наивны мои мечты. Ни разу мне не пришло в голову, что Чиппендейл может воспротивиться нашей близости и, когда узнает о наших отношениях, вмешается самым жестоким образом.

Итак, я возвращаюсь к последнему — ужасному — вечеру на улице святого Мартина. Чиппендейл вызвал меня к себе. Я решил, что он хочет сообщить мне о каком-то новом заказе, и шел к нему без всякого волнения. Вообрази мое удивление, когда я был встречен потоком брани. По его словам, сестра пожаловалась ему, что я замучил ее своими домогательствами. Мне следует знать, что мои ухаживания нежелательны и противны ей. И он всем сердцем поддерживает ее. Он не допустит — сама мысль об этом омерзительна, — чтобы его семья породнилась с подкидышем, когда он прилагает столько сил, дабы обеспечить ей более достойное положение в обществе. Кто дал мне право тащить его семью обратно в грязь, из которой он поднял ее? Таким образом, чтобы защитить сестру, он, по ее просьбе, отправил ее туда, откуда она приехала.

Разумеется, я был ошеломлен и постарался оспорить его обвинения. Сказал, что Дороти, насколько я мог судить, хотела стать моей женой. Что мои ухаживания не оскорбляли ее; она с радостью их принимала. Более того, доказывал я, отсутствие сведений о моем происхождении не обязательно означает, что оно позорно, да и сам я разве плохо работал, разве не стремился зарекомендовать себя с наилучшей стороны все семь лет, что служу у него?

— В этом плане, — заявил он, — у меня к тебе тоже есть претензии.

— Какие же? — спросил я.

— Ты слишком высокого мнения о своих талантах и этим смущаешь других моих работников, которые должны почитать мастерство хозяина выше всех прочих. Я также заметил, что ты ставишь себя на один уровень со мной в вопросах вкуса, а этого я ни в коем случае не потерплю.

Несправедливость его обвинения оскорбила меня до глубины души.

— И что вы мне предлагаете? — спросил я. — Делать вид, будто я не умею чертить или вырезать? Или я должен запретить заказчикам восхищаться моей работой? Я не кичусь своими талантами, но если другие хвалят меня, я не могу этому помешать. И, разумеется, я никогда не посмел бы пренебречь вашим мнением.

Он с ненавистью посмотрел на меня.

— Я предлагаю тебе, — спокойно произнес он, — сегодня же вечером покинуть мастерскую и завтра утром съехать со своей квартиры, никому ничего не сообщая. Если ты выполнишь мое распоряжение, я заплачу тебе жалованье за месяц вперед. В противном случае не получишь ни пенса. И еще: если ты попытаешься настроить против меня Натаниела, он тоже будет уволен.

Смею предположить, что он своими талантами заработает гораздо меньше, чем ты.

Мой добрый друг, можешь представить мое замешательство и тревогу. Я знал, что не заслужил такого обхождения. Мне вдруг стало ясно, что последние недели я просто тешил себя иллюзиями. Как можно было убеждать себя, что происхождение ничего не значит? Мне только что ясно дали понять, что без прошлого у меня не может быть будущего.