Выслушав мое печальное повествование, Чиппендейл несколько минут молчал, но когда заговорил, выразил сожаление не по поводу гибели Монтфорта или Партриджа, а спросил про свои эскизы. Только их судьба глубоко взволновала его. Мне показалось, он содрогнулся, когда я упомянул, что поднял их с пола возле тела Монтфорта.

— Что стало с моими эскизами, Натаниел? Они повреждены? Почему ты их не привез?

— Мне неизвестно, при каких обстоятельствах ваши эскизы оказались в Хорсхите. Как же я мог их забрать? Почем знать, может, вы продали их лорду Монтфорту?

— Разве я стал бы продавать то, что для меня столь дорого? То, что является залогом моего успеха?

Я неопределенно пожал плечами, хотя его бессердечность бесила меня. Неужели у него нет ни капли жалости к Партриджу?

— Где они теперь? — рявкнул он.

— Точно не знаю. Либо в Хорсхите, где я их оставил, либо лорд Фоули забрал эскизы в погашение части долга.

Чиппендейл медленно покачал головой.

— Это воистину невосполнимая утрата.

Я знал, что он говорит об эскизах, а не о Партридже, имени которого он еще ни разу не произнес.

— Что ж, давай потолкуем, — сказал Чиппендейл. — Ты многого не знаешь. Пойдем со мной.

С этими словами он тяжело вздохнул и посмотрел на свои руки. Под ногтями кое-где собралась грязь от дерева, портя безупречный маникюр. Увидев этот простой жест, я живо вспомнил изуродованную ладонь несчастного Партриджа, и меня затошнило. Может, Чиппендейл и способен обойти молчанием такую смерть, но мне она не давала покоя. Я всегда буду помнить скованный морозом пруд, замерзшее тело и обледенелую кровь. Эта картина стояла перед моими глазами даже сейчас, когда я смотрел на Чиппендейла. Каким же нужно быть чудовищем, чтоб сотворить такое зверство с человеком! А Чиппендейл? Разве он не чудовище, если в нем не теплится даже искра сострадания к Партриджу?

А сам я чем лучше? Я с горечью вспомнил, как не хотел помогать Фоули, как молчанием отвечал на его вопросы и просьбу о содействии. Теперь мне казалось, что в моих колебаниях было мало логики. Меня удостоили чести, позволив участвовать в установлении истины, защитить доброе имя моего погибшего друга, но я, как трус, противился Фоули. Причина моего нежелания одна — страх. Инстинкт самосохранения. Я надеялся, что, покинув Хорсхит, окажусь в безопасности, что зло, которое я видел, останется там, позади, а я стану жить, как жил, беззаботной жизнью. Но возвращение в Лондон не вернуло мне душевного равновесия и ни на йоту не притупило ощущения тревоги. Гнетущая атмосфера Хорсхит-Холла и угроза, которую я чувствовал там, остались со мной. Я опасался, что любая попытка с моей стороны расследовать события последних дней привлечет ко мне внимание убийцы. Гибель двух человек потрясла меня до глубины души, и я даже думать не хотел, что вскоре погибнет кто-то еще. И уж тем более не хотел сам становиться третьей жертвой.

И все же должен признать, что моя прочная привязанность к Партриджу возобладала над трусостью. Я сказал Уэстли и Фоули, что Партридж не убивал Монтфорта; но смел ли я настаивать на его невиновности, если понятия не имел, кто убийца? И Партридж, и Монтфорт погибли при неясных обстоятельствах, но совершенно очевидно, что ни Уэстли, преданный семье Монтфортов, ни Фоули, отстаивающий свои финансовые интересы, не способны установить истину. Таким образом, несмотря на свои страхи и сомнения, я пришел к неизбежному заключению. Какие бы опасности ни подстерегали меня, мне ничего не остается, как принять участие в расследовании. Если я устранюсь, значит, просто-напросто предам Партриджа.

Вслед за Чиппендейлом я спустился вниз по грязной лестнице, которая вела в драпировочную, где среди тюков конского волоса и рулонов тканой ленты и холста, сплетничая, трудились с десяток женщин — набивали, чесали, стегали. Чиппендейл молча прошагал мимо них. Его широкоплечая фигура и угольно-черная шевелюра будто бросили тень на все помещение. Болтовня тотчас же стихла. Хозяин здесь, он чем-то недоволен, судя по его насупленным бровям и застывшим, словно камень, чертам, и лучше не нарываться на его гнев.

Только Молли Буллок, крепившая на спинку кресла небесно-голубую ткань, не приняла во внимание появление Чиппендейла. Я осторожно перешагивал через волосяной холм, когда она подняла глаза и улыбнулась мне. Словно проблеск солнца в свинцовом небе, ее улыбка на мгновение рассеяла уныние помещения. Я подмигнул ей. Напарница Молли, заметив, как мы переглянулись, пихнула подругу под ребра.

— Твои щеки алее, чем ягоды падуба, Молли Буллок. У тебя жар или ты от печки раскраснелась? Или, может, еще чем заболела? — громким шепотом съязвила она.

Мы как раз выходили на двор, когда вслед нам из драпировочной понеслись нервные смешки. Мы пошли вдоль мебельного цеха, матрасной, кладовых и цеха по, изготовлению стульев, пробираясь по слякоти в переднюю часть двора, имевшего форму кувшина. Широкий в глубине, он постепенно сужался в длинную крытую галерею, выходившую на улицу святого Мартина, где стояли три примыкающих друг к другу здания, арендованных Чиппендейлом. В двух размещались демонстрационные залы, в третьем — его личные покои. К этому зданию он сейчас и направил свои стопы.

Мы вошли в дом через боковой вход и оказались в тесном коридоре, который вел в небольшой темный холл. Чиппендейл открыл дверь в отделанную дубом комнату.

— Подожди меня в гостиной, — сказал он. — Мне нужно сходить в свой кабинет.

Полагаю, необычная реакция Чиппендейла на известие о гибели Монтфорта и Партриджа поразила меня. Я знал, что главная страсть его жизни — это его ремесло; все остальные свои привязанности он расценивал как развлечения. Мы с Партриджем часто слышали, как он разглагольствовал в кофейне Слотера на противоположной стороне улицы, излагая свои взгляды на профессию каждому, кто внимал ему. Он находился в зените славы, но его оскорбляло, что ремесло краснодеревщика считается второсортным занятием. «Какой несправедливый судья постановил, что художники, зодчие, серебряных дел мастера, часовщики и изготовители фарфора — это гордость монархов, а краснодеревщики — так себе, подручный материал? Чем дерево хуже металла, камня, холста или глины? Изготовление мебели — столь же благородное искусство и не меньше достойно внимания людей с изысканным вкусом. Какой толк от величавых зданий и прекрасных полотен, если нет мебели, позволяющей человеку любоваться ими? — кричал он, стуча кулаком по столу, так что дребезжали кофейные чашки и блюдца. — Без стульев, диванов, столов и кроватей особняк или дворец не более привлекательны и гостеприимны, чем склеп».

Если кто-то пытался оспорить его утверждение, он устраивал ему строгий экзамен. Метая искры из-под насупленных черных бровей, он требовал «назвать хотя бы одно искусство, которое бы столь точно выражало характер человека». В ответ на молчание оппонента он победоносно заключал: «Яркий пример тому — вы не станете отрицать — стул. Табурет подчеркивает незначительность слуги, трон — статус короля. А в промежутке самые немыслимые по размеру и форме вариации — каждое изделие приспособлено под индивидуальные особенности человека. Какое другое искусство может претендовать на столь высокую значимость?»

Но приверженность Чиппендейла собственному делу не служила оправданием его бездушной реакции на известие о смерти Партриджа, которая взволновала его гораздо меньше, чем судьба его эскизов. Неужели жизнь столь мало значит для него? Особенно жизнь человека с таким талантом? Почему стопка эскизов имеет для него столь высокую ценность?

Когда он вернулся, я по его виду не мог определить, зачем он пригласил меня. Волосы его были приглажены, облегая череп, будто черная скорлупа, на руках безупречный маникюр, лицо, как всегда, — каменная маска. Только напряженный взгляд стальных глаз, мерцавших в отблесках камина, выдавал его волнение. Он выдвинул свой любимый стул — из красного дерева, с резной спинкой, похожей на окно в соборе.