Елизавета очень быстро оценила заслуги Ломоносова. Ее восхищение и покровительство стали достойным ответом на многочисленные похвалы Ее Величеству в его стихах. Полуграмотной императрице культуру с успехом заменял здоровый природный инстинкт. Именно инстинкт заставил ее как выбрать в качестве фаворита, а потом и тайного супруга простого крестьянина, бывшего церковного певчего, так и доверить позже просвещение своей империи другому крестьянину – сыну рыбака и гениальному, разностороннему человеку. В обоих случаях она обращалась к детям народа за помощью в деле возвышения этого народа. Как будто знала, что мудрость кроется в самых глубинных пластах людского чернозема. Елизавете Петровне достаточно было познакомиться с первыми работами Ломоносова, чтобы понять, что главным в ее царствовании будут не монументы, не законы, не назначения министров, не военные завоевания, не праздники с фейерверками, но – рождение настоящего русского языка. А ведь никто из ее окружения даже еще и не догадывался, что живущая повседневной жизнью страна на самом деле переживает революцию. Неощутимо менялись не умы и не нравы, нет, менялись способы выбора и выстраивания в определенном порядке слов, способы выражения мысли. Освобожденное от веками сковывавшей его оболочки церковнославянского языка, русское слово будущих столетий выходило на простор. А сын рыбака с Крайнего Севера своими произведениями дал ему путевку в жизнь.

Если Ломоносову повезло в том, что Елизавета помогла ему сделать величайшую карьеру, то Елизавете повезло с тем, что под ее сенью Ломоносов создал русский язык завтрашнего дня.

Летом 1741 года Ломоносов возвратился в Россию, уже известный в Петербурге и своею одою, и отличными отзывами некоторых его наставников в Германии, и очень дурными отзывами других, и собственными признаниями в беспорядочном поведении. Подобно великому царю, который начал походы русских людей на Запад за наукою, и Ломоносов должен был явиться здесь и очень хорошим, и очень дурным человеком. У Ломоносова была та же богатырская природа, то же обилие сил; но мы знаем, как любили погулять богатыри, как разнуздывались их силы, не сдержанные воспитанием, границами, которые вырабатывает зрелое, цивилизованное общество для проявления этих личных сил, часто стремящихся нарушить его нравственный строй. Отсутствие благовоспитанности в Петре могло резко броситься в глаза людям из высшего западного общества, и особенно женщинам, которые и оставили нам отзывы об этой неблаговоспитанности вместе с отзывами о необыкновенных достоинствах царя. Что же касается Ломоносова, то в тех кругах, в которых он находился за границею, его несдержанность, его богатырские замашки могли поражать далеко не всех. Нам тяжело теперь говорить о пороке, которому был подвержен Ломоносов, о тех поступках, которые были следствием его шумства; но мы знаем, что современники смотрели на это шумство и беспорядки, от него происходившие, гораздо снисходительнее. Французские писатели середины XVII века с радостью констатируют, что пьянство вывелось у них в высших кругах и предоставлено низшим.

В 1750 году, окончательно запутавшись в событиях как внешнего мира, так и внутрисемейных, Елизавета не могла сообразить, что же теперь делать. Подобно Европе, которая содрогалась от соперничества и бесконечных войн, великокняжеская чета с грехом пополам существовала без какого бы то ни было твердого руководства и, кажется, без каких бы то ни было планов на будущее. Грубость Петра Федоровича проявлялась при каждом удобном и неудобном случае. Он стал старше, но возраст не только не сделал его мудрее, но, похоже, лишь еще более обострил все неприятные черты характера. В двадцать два года он по-прежнему увлекался марионетками, командовал, переодевшись в прусский мундир, парадами маленького голштинского войска в Ораниенбауме, собирал военный совет, чтобы приговорить к смертной казни через повешение крысу. Что же до любовных игр, то они занимали его все меньше и меньше. Хвастаясь перед Екатериной своими воображаемыми победами, к ней самой он и кончиком пальца не прикасался – так, будто она внушала ему страх или отвращение – только потому, что была женщиной, а он полностью игнорировал эту половину рода человеческого. Униженная, не получавшая удовлетворения в своих желаниях и надеждах, Екатерина искала забвения во французских романах, которые с жадностью поглощала. Тут были и произведения мадемуазель де Скюдери, и «Астрея» Оноре д’Юрфе, и «Кловис» Демаре, и «Письма» мадам де Севинье или – вот это было в высшей степени дерзко! – «Жизнь галантных дам» Брантома.

А когда она переставала листать страницы книг, то переодевалась, по примеру императрицы, в мужской наряд и отправлялась охотиться на уток по берегам прудов или седлала лошадь и скакала вполне бесцельно, подставляя лицо ветру, – просто так, чтобы расслабиться. Остатки уважения к благопристойности вынуждали ее притворяться, будто она садится в седло таким образом, как села бы в амазонке, но стоило скрыться от посторонних глаз – и Екатерина тут же садилась по-мужски, верхом. Надлежащим образом об этом проинформированная императрица горько сожалела о таких пристрастиях всадницы, которые, как ей казалось, и были причиной бесплодия невестки. А Екатерина не знала, смеяться ей над такой заботой о ее потомстве или раздражаться ею.

Если великий князь пренебрегал Екатериной, то другие мужчины, напротив того, охотно и довольно открыто за нею ухаживали. Даже уполномоченный следить за царской невесткой весьма добродетельный Чоглоков, и тот смягчался при виде нее и время от времени отпускал в ее адрес комплименты, в которых ясно читалась неприкрытая похоть. Поддавшаяся когда-то очарованию Чернышевых, теперь она внезапно обнаружила, что ей приятны ухаживания нового члена их семьи по имени Захар: он стоил всех предыдущих. Захар появлялся на каждом балу и пожирал Екатерину глазами в ожидании момента, когда сможет с ней потанцевать. По слухам, они даже обменивались любовными посланиями. Елизавета, увидев это, насторожилась, и – в самый разгар флирта – Захар Чернышев получил императорский указ немедленно отправиться в свой полк, квартировавший далеко от столицы. Но Екатерина не успела даже пожалеть о его отъезде, потому что сразу же Захар был более чем успешно замещен весьма привлекательным графом Сергеем Салтыковым. Потомок одного из древнейших родов империи, входивший в число камергеров маленького великокняжеского двора, он был женат на фрейлине императрицы и имел с нею двух детей. Представитель расы «настоящих самцов», Салтыков сгорал от желания доказать это великой княгине, но осторожность пока еще удерживала его от активных действий. Присоединившаяся к Чоглоковым новая «надзирательница» и камеристка великокняжеской четы мадемуазель Владиславова доносила Бестужеву и Елизавете Петровне о том, как развивается идиллия, способная привести к двойному адюльтеру. Однажды, когда госпожа Чоглокова в десятый раз объясняла Ее Величеству, как ее тревожит пренебрежение великого князя, выказываемое им супруге, на Елизавету снизошло озарение, и она вернулась к мысли, преследовавшей ее со времен помолвки племянника. Как только что сказала ее собеседница, для того чтобы ребенок появился на свет, настоятельно необходимо, чтобы будущий отец «немного потрудился». Следовательно – что? Следовательно, чтобы добиться рождения престолонаследника, нужно воздействовать не на Екатерину, а на Петра Федоровича! Вызвав к себе Алексея Бестужева, императрица подробно обсудила с ним, каков может быть лучший способ решения проблемы. Факты таковы: после пяти лет брака супруг так и не лишил великую княгиню девственности. Однако, судя по последним новостям, у Екатерины завелся любовник, мужчина совершенно нормального сложения – Сергей Салтыков. А это означает следующее: надо обойти Сергея Салтыкова в скорости и подарить Петру Федоровичу возможность обрюхатить жену. Придворный лекарь Берхааве (Boerhaave) утверждает, что избавить Его Высочество от фимоза, делающего его неспособным удовлетворить его августейшую половину, можно путем маленькой хирургической операции. Естественно, в том случае, если операция не даст нужного результата, Сергей Салтыков окажется тут как тут, чтобы инкогнито исполнить роль оплодотворителя. Да и вообще лучше двойная гарантия зачатия, чем никакой. Иными словами, для того чтобы обеспечить Петру Великому потомство, лучше ставить сразу на две карты: позволить Екатерине проводить время со своим любовником, а одновременно подготовить ее мужа к тому, чтобы он мог иметь с ней плодотворные сношения. Династические заботы и дух семьи соединились здесь, чтобы подсказать царице мудрую стратегию, дающую ей в руки одновременно различные средства для достижения цели. Кроме того, сама никогда не имевшая детей, несмотря на многочисленные любовные связи, Елизавета Петровна не могла понять, почему женщина, не обделенная от природы физическими данными, способствующими материнству, не решается на то, чтобы получить из рук другого мужчины счастье, в котором супруг ей отказывает. Мало-помалу в мыслях императрицы измена великой княгини мужу, адюльтер, который вначале представлялся нелепым пустяком, приобрел характер навязчивой идеи, просто-таки священной, просто-таки приравниваемой к патриотическому долгу.