Зимний дворец окутала гробовая тишина. Хотя обычно оцепенение, которое овладевало придворными, когда им объявляли о кончине государя, мгновенно сменялось взрывом радости при звуках имени престолонаследника, на этот раз минута текла за минутой, а уныние, подавленность, нерешительность всех присутствовавших длились и длились. Можно было подумать, что агония Петра Великого так и не кончилась – он все еще умирает… На лицах у иных можно было даже прочесть мысль, что теперь, когда его не стало, у России нет больше будущего. Созерцая лежащее на парадной постели длинное тело со сложенными на груди руками, знать, сбежавшаяся при вести о свершившемся, удивлялась тому, что этот чудовищный сгусток дерзости и неукротимой энергии, сумевший буквально за уши вытянуть страну из вековой спячки, подаривший ей государственные учреждения, полицию, армию, вооруженную по последнему слову техники и достойную новой, могущественной России, освободивший свою родину от угнетающих традиций прошлого, чтобы открыть ее для западной культуры, построивший на пустом месте, среди болот и воды, столицу немеркнущей красоты, даже не потрудился назначить того, кто продолжит его дело. Правда, совсем еще недавно, всего каких-то несколько месяцев назад, никто не мог предвидеть такого скорого печального исхода. Как обычно, царь-реформатор стал жертвой собственной бурной пылкости. 28 октября 1824 года он поехал прямо с обеда у Ягужинского[1] на пожар, случившийся на Васильевском острове, 29-го отправился водой в Сестербек и, встретив по пути севшую на мель шлюпку, принялся спасать с нее солдат, стоя по пояс в ледяной воде.

Подхватив сильную простуду, государь позволяет себе проболеть всего три дня, после чего возвращается обратно в Санкт-Петербург, где ведет, по свидетельствам современников, «суетную жизнь» до конца января, когда, наконец, ему приходится прибегнуть к помощи врачей, которых Петр до тех пор и слушать не хотел. Между тем от лихорадки и жара очень быстро пробудилось задремавшее было в нем старое венерическое заболевание, все это вместе осложнилось задержкой мочи из-за камней в почках и закончилось гангреной…

28 января 1725 года – после нескольких дней мучительной агонии и бреда – Петр пришел в себя и попросил письменный прибор, чтобы изложить на бумаге последнюю волю, но сумел дрожащей рукой нацарапать только такие слова: «Отдайте все…» – на имя счастливца-наследника сил у него уже не хватило: пальцы свело судорогой. Царь велел позвать дочь свою Анну Петровну, чтобы она продолжала писать под его диктовку, но когда та подошла к отцу, говорить он уже не смог – из горла вырывался лишь хрип. Больной погрузился в забытье. Ослабевшая, готовая рухнуть от горя и усталости, но не отходившая от постели больного супруга Петра, Екатерина, рыдала, тщетно взывая к немому, глухому и безучастному телу. Никакого ответа она не получила. Екатерина была в отчаянии, она совершенно растерялась, не понимала, что тяжелее – горе, вызванное кончиной супруга, или свалившаяся ей на руки империя. Казалось, и то, и то – одинаково непомерный груз для женщины. Все мыслящие люди вокруг нее думали о том же. Ведь на самом деле деспотическая власть – наркотик, который ничем нельзя заменить не только обладателю такой власти, но и тому, кто живет под ней, на собственной, как говорится, шкуре испытывая все ее достоинства и недостатки. Чрезмерным амбициям, мании величия деспота отвечает мазохизм подданных. Приспособившийся к несправедливости, характерной для политики, чья суть – принуждение, народ страшился того, что внезапно исчезнет этот гнет, потому что людям, в совсем еще недавнем прошлом стонавшим и жаловавшимся на то, как тяжко жить в железных объятиях хозяина – вот-вот задохнешься, – теперь казалось: освободившись от этой мертвой хватки, они сразу же лишатся государевой любви и защиты. Каждый, кто еще вчера потихоньку бранил царя, сегодня чувствовал себя потерянным и не знал, куда главу приклонить. И каждый задумывался: а время ли сейчас действовать вообще и наступит ли когда-нибудь время действовать после столь долгого прозябания в тени новатора-тирана.

У выдающегося русского историка Василия Ключевского находим: «Очевидцы, свои и чужие, описывают проявления скорби, даже ужаса, вызванные вестью о смерти Петра. В Москве в соборе и по всем церквам, по донесению высокочиновного наблюдателя, за панихидой „такой учинился вой, крик, вопль слезный, что нельзя женщинам больше того выть и горестно плакать, и воистину такого ужаса народного от рождения моего я николи не видал и не слыхал“. Конечно, здесь была своя доля стереотипных, церемониальных слез: так хоронили любого из московских царей. Но понятна и непритворная скорбь, замеченная даже иноземцами в войске и во всем народе. Все почувствовали, что упала сильная рука, как-никак, но поддерживавшая порядок, а вокруг себя видели так мало прочных опор порядка, что поневоле шевелился тревожный вопрос, что-то будет дальше. Под собой, в народной массе реформа имела ненадежную, зыбкую почву».[2]

Однако, что бы там ни было, жизнь брала свое, и надо было как-то существовать. Проливая потоки слез, Екатерина все-таки старалась не терять из виду и собственных интересов. Может ведь вдова быть одновременно и подавленной тяжким горем, и – в меру, конечно, в разумных пределах – честолюбивой? Может ведь иметь притязания? Пусть она грешна перед покойным мужем, пусть не раз изменяла ему, но оставалась же при этом бесконечно ему преданной! Никто на свете не знал его лучше и не служил ему лучше, чем она, за двадцать три года их связи, а потом брака. В борьбе за трон на ее стороне были не только интересы династии, немало значила и бескорыстная привязанность к супругу.

А среди приближенных уже заключались пари: кому достанется шапка Мономаха.[3] В двух шагах от вытянувшегося на парадной постели мертвого тела шептались, искали союзников по заговорам, делали ставку на то или другое имя, естественно, не решаясь высказать вслух, кого предпочитают реально.

Существовал целый клан приверженцев юного Петра, десятилетнего мальчика, сына несчастного царевича Алексея. Петр Великий еще в 1718 году лишил Алексея права наследовать престол, а затем приказал подвергнуть пыткам – обвинив сына в том, что он участвовал в заговоре против царя. Царевича пытали целую неделю, и он скончался, не дождавшись исполнения смертного приговора. Воспоминание об этом узаконенном убийстве еще витало в воздухе – российские придворные ни о чем не забывали, да и как о подобном забудешь? Среди сторонников маленького Петра были князья Дмитрий Голицын, Иван Долгорукий, Никита Репнин, Борис Шереметев… Они считали, что царь измывался над ними, глумился, всячески притеснял, и жаждали взять реванш при его преемнике.

В другом лагере собрались те, кого насмешливо называли «птенцами гнезда Петрова»: доверенные лица ныне усопшего государя, готовые на все, лишь бы сохранить свои преимущества. Главой их был Александр Меншиков, фаворит Петра Великого. Происхождение его не вполне ясно: по одной версии, отец Меншикова был придворным конюхом, по другой – капралом Петровской гвардии, по третьей, позднейшей (уже XIX века) – Меншиков в молодости торговал пирогами на улицах Москвы и кормился этим промыслом. Петр познакомился с ним через Лефорта, взявшего юного Алексашку к себе в услужение, после чего смышленый юноша несколько лет состоял в денщиках у царя и довольно скоро стал его ближайшим другом. С 1697 года Меншиков неразлучен с Петром, пожаловавшим ему титул «светлейшего князя» и назначившим его генералиссимусом.[4] Были среди «птенцов» и генерал-аншеф Иван Бутурлин; и поставленный Петром за деятельное участие в следствии и суде над царевичем Алексеем во главе тайной канцелярии, а в день коронации Екатерины I награжденный графским титулом Петр Толстой; и государственный канцлер граф Гавриил Головкин, и генерал-адмирал русского флота сенатор Федор Апраксин… Все эти высокопоставленные особы в свое время подписали, чтобы угодить Петру Великому, приговор, обрекавший на пытки, а затем и на смертную казнь мятежного его сына Алексея, и казались Екатерине Алексеевне союзниками, в верности которых нельзя было усомниться.