Я долго пытался сохранять мужество и относиться ко всему происходящему с юмором, но сейчас знаю, что не в силах более выдерживать эти пытки. Я уже почти не ориентируюсь во времени, но, по-моему, несколько дней назад понял, что не могу больше контролировать эмоции и очень близок к полному упадку сил. Я практически потерял способность двигаться. Не могу говорить. Даже дышать этим тяжелым чуждым воздухом становится все труднее. Когда паралич дойдет до груди — я умру, что, вероятно, сегодня и случится.

Жестокость этих пришельцев утонченная, хотя и нерациональная. Если они хотят уморить меня голодом, почему просто не прекратят приносить пищу? Вместо этого они дают мне много еды, горы еды, любые чуть распустившиеся зеленые листья, которые только можно пожелать. Только листья эти — не свежие, а сорванные. Мертвые. В них уже нет элемента, который делает пищу удобоваримой для нас, — с таким же успехом можно есть и камни. Тем не менее передо мной постоянно лежали горы листьев, запахом и формой так похожих на съедобные, и вызывали страшное желание удовлетворить мой все возрастающий аппетит. Не сразу, конечно. Сначала я сказал себе, что я не ребенок, чтобы есть сорванные листья. Но желудок взял верх над разумом. Через какое-то время уже казалось, что лучше жевать хоть что-то, все равно что, пусть даже это принесет боль и еще большее желание есть. И потому я ел, ел и при этом оставался голодным. Теперь мне гораздо легче, теперь я настолько слаб, что уже не в силах есть.

И такая же тщательно продуманная, изощренная жестокость характеризовала весь характер пришельцев. И самое ужасное из всегото, что я сперва воспринял с радостью, облегчением и восхищением, это лабиринт. Сначала я был совершенно сбит с толку — некий гигант заманил меня, схватил и посадил в клетку; и это место вокруг клетки оказалось пространственно тревожным и совершенно дезориентирующим. Странная, гладкая, согнутая стена-потолок была сделана из какого-то чужеземного материала, и контуры ее не несли никакой смысловой нагрузки. Поэтому, когда после всех этих странностей меня подняли в воздух и поместили в лабиринт, узнаваемый, почти знакомый лабиринт, после всех испытанных страданий я вдруг почувствовал себя сильным, и ко мне вернулась надежда. Совершенно ясно, что меня поместили в лабиринт, чтобы провести какое-то испытание или исследование, и что это — первая попытка установить контакт. Я пытался помочь пришельцам как только мог. Но довольно скоро начал сомневаться, что целью их является установление контакта.

Без сомнения — это ясно по тысяче причин, — я имею дело с существом разумным, высоко развитым. Мы оба — создания разумные, оба строители лабиринтов. Наверняка нам было бы довольно легко научиться разговаривать друг с другом! Если разговор со мной то, что нужно пришельцу. Но это не так. Я не знаю, какие лабиринты он строит для себя. Те, которые он соорудил для меня, представляли собой орудия пыток.

Как я уже говорил, структура лабиринтов в основном оказалась знакомой для меня, только стены были построены из какого-то неизвестного материала, более холодного и гладкого, чем уплотненная глина. В конце каждого лабиринта пришелец оставлял груду сорванных листьев — не знаю почему, возможно, таков их ритуал или суеверие. Первый лабиринт, в который меня поместили, оказался по детски коротким и простым. Я не смог из него извлечь ничего познавательного или даже интересного. Второй, однако походил на упрощенную версию Незапертых Ворот и вполне подтвердил сделанным мной успокоительный вывод о попытке пришельца установить контакт. И последний, длинный лабиринт с семью коридорами и девятнадцатью соединениями, изгибался на удивление практически в соответствии с методом методом Малуви. И способ его построения действительно почти походил на технику Новых Экспрессионистов. К пространственному пониманию пришельцев еще надо было приспособиться, но именно приспособившись, я смог осознать определенный характер созидания. Я усердно работал над этим лабиринтом, планировал всю ночь, снова и снова представляя себе петли и интервалы, ложные ходы и остановки, беспорядочный, незнакомый, и все-таки прекрасный ход Истинного Маршрута. На следующий день, когда меня поместили в длинный лабиринт и пришелец начал вести наблюдения, я представил Восьмой Малуви во всей полноте.

Представление не было безупречным. Я нервничал и смог вообразить пространственно-временные параметры всего лишь приблизительно. Но Восьмой Малувийский остается прекрасным даже при грубом представлении в самом ужасном лабиринте. Развитие в девятом переходе, где повторяющаяся тема (облака) так удивительно переходит в старинную, постепенно ускоряющуюся основную тему — невыразимо прекрасно. Однажды я видел, как Восьмой Малуви исполнял один весьма почтенный старец, такой старый и с такими негнущимися суставами, что мог только навести на мысль о движении, намекнуть, попытаться изобразить жест, лишь неясно отразить тему — и все наблюдавшие это были очень и очень растроганы. Нет более величественного выражения нашей сути, всего нашего существования. Когда я исполнял Восьмой, сила движений унесла меня куда-то вдаль, и я даже забыл, что нахожусь в плену, что за мной наблюдают глаза пришельца. Я преодолел все препятствия лабиринта и собственную слабость и танцевал Восьмой Малуви так, как никогда еще не танцевал.

Когда я наконец остановился, пришелец поднял меня и посадил в первый лабиринт — самый короткий, лабиринт для маленьких детей, которые еще не научились говорить.

Намеренно ли пришелец унижал меня? Теперь, когда все это уже в прошлом, я понимаю, что невозможно узнать правду. Но все же очень трудно приписать поведение пришельца его невежеству.

В конце концов, он не слепой. У него есть глаза, хорошо различимые глаза, довольно похожие на наши. То есть видеть пришелец должен практически так же, как мы. У него есть рот, четыре ноги, он может двигаться на двух ногах, может хватать руками и прочее. Несмотря на то что пришелец — гигант и выглядит очень странно, думаю, что с физической точки зрения он отличается от нас меньше, чем рыбы. Но ведь рыбы собираются в стаи и танцуют, и пусть своим собственным глупым образом, но вступают в контакт.

Пришелец ни разу не попытался поговорить со мной. Он целыми днями находился рядом, наблюдал, трогал меня, брал в руки — и хотя все его движения были сознательными, целью их не являлся контакт. Очевидно, пришелец — существо одинокое, абсолютно погруженное в себя.

Объяснить его жестокость очень трудно.

С самого начала я заметил, что время от времени он двигает своим странным горизонтальным ртом, производя серию мелких, без конца повторяющихся движений, словно что-то жует. Сначала я подумал, что пришелец насмехается надо мной, но потом решил, что он пытается побудить меня есть предлагаемый неудобоваримый корм, и тогда я задался вопросом — может, он вступает в контакт при помощи движений губ? Но такой язык слишком ограничен и неловок для создания, имеющего руки, ноги, конечности, гибкий позвоночный хребет и все прочее; хотя, возможно, существо, с которым имею дело я, — больно или имеет какой-то физический изъян. Я изучил движения его губ и долго пытался повторить их. Существо не ответило. Какое-то время поглазело на меня и удалилось.

Фактически я получил лишь один очевидный ответ на ничтожно низком уровне межличностной эстетики. Пришелец ежедневно изводил меня нажиманием кнопок. Первые несколько дней я стойко и довольно терпеливо сносил эти нелепые процедуры. Если я нажимал одну кнопку — появлялось отвратительное ощущение в ногах, если нажимал вторую — выкатывался шарик высушенной пищи, третью — я не получал вообще ничего. Очевидно, чтобы продемонстрировать свою разумность, мне надо было нажать третью кнопку. Но тут выяснилось, что такое проявление разумности раздражает моего мучителя, поскольку на второй день он удалил нейтральную кнопку. Я даже не мог себе представить, чего он пытался этим достичь, и что доказать кроме факта, что я пленник и по размерам гораздо меньше, чем он. Когда я пытался отойти от кнопок, пришелец физически принуждал меня вернуться. И я должен был сидеть и нажимать на кнопки, получая в результате издевательства. Намеренная жестокость ситуации, невыносимая тяжесть и плотность воздуха, чувство, что постоянно наблюдающее существо так никогда меня и не поймет, — все это вместе повергло меня в состояние, для которого у нас даже не существует описания. Наиболее подходящее, что я могу предложить, последняя интерлюдия к Мечте о Десяти Вратах, в которой закрываются все ложные проходы, танец сужается и снижается, пока в судорожном вихре не переходит в вертикаль. Я чувствовал что-то вроде этого, хотя и не могу точно описать свое состояние. Если мои ноги будут терзать еще хоть раз или в меня еще раз швырнут комом отвратительной испорченной пищи, я уйду в вертикаль навсегда. Я выдернул кнопки из стены (что оказалось легче, чем сорвать цветок), положил их на пол и испражнился.